Мария Дуэньяс - Нити судьбы

В то время Игнасио был крайне стеснен в средствах, но ему безумно хотелось чем-нибудь меня порадовать. Он преподносил мне все, что только могла позволить его бедность: картонную коробку, наполненную гусеницами тутового шелкопряда и листьями шелковицы, кулек жареных каштанов и клятвы в вечной любви, которые не уставал произносить, когда мы сидели с ним на траве под виадуком. Мы с Игнасио ходили слушать музыкантов, игравших в парке Оэсте, и катались на лодке в Ретиро по утрам в воскресенье, когда было солнечно. Мы не пропустили ни одного народного гулянья с качелями и шарманкой и могли без устали, как заведенные, танцевать чотис. Сколько вечеров мы провели в парке Вистильяс, сколько фильмов посмотрели в маленьких местных кинотеатрах, где билет стоил полторы песеты! Валенсийский оршад был для нас настоящей роскошью, а такси — вообще чем-то невероятным. Нежность Игнасио не была назойливой и в то же время не имела границ. Я стала для него небом и солнцем, самой прекрасной, лучшей на всем белом свете. Мои волосы, мое лицо, мои глаза. Мои руки, мои губы, мой голос. Все во мне казалось ему совершенным, и просто видеть меня являлось для него счастьем. Я слушала, что он мне говорил, смеялась, называя его дурачком, и благосклонно принимала все его изъявления любви.

В ателье в то время, к несчастью, все переменилось. Жизнь становилась трудной, непредсказуемой. Вторая республика поколебала безмятежное благоденствие наших клиенток. В Мадриде обстановка накалилась, политическая жизнь кипела и неистово выплескивалась через край на каждом шагу. Аристократы до бесконечности продлевали свой отдых на северном побережье, предпочитая находиться как можно дальше от неспокойной и бурлящей столицы, где на всех площадях распространяли коммунистическую газету «Мундо обреро» и оборванные пролетарии с окраин как ни в чем не бывало появлялись даже на Пуэрта-дель-Соль. На улицах все реже показывались роскошные личные автомобили, и пышных праздников становилось все меньше. Пожилые дамы, одетые в траур, усердно молились о свержении Асаньи, а по вечерам, когда на улицах зажигались газовые фонари, слышались звуки выстрелов. Анархисты жгли церкви, фалангисты без раздумий хватались за пистолеты. Аристократы и крупные буржуа все чаще закрывали чехлами мебель, распускали прислугу, запирали ставни в своих домах и поспешно уезжали за границу, увозя с собой драгоценности, деньги и страхи и оплакивая изгнанного короля и те времена, когда в Испании царил дух покорности. Кто бы мог подумать тогда, что покорность вернется и без монархии…

В ателье доньи Мануэлы тем временем появлялось все меньше клиентов, заказов было мало, и делать становилось практически нечего. В такой ситуации оставался только один — мучительный, но неизбежный — выход: сначала одну за другой уволили учениц, затем лишились работы швеи, и в конце концов в ателье остались только хозяйка и мы с матерью. Однако после того как мы закончили последнее платье, заказанное маркизой де Энтрелагос, и целую неделю просидели без работы, слушая радио и тщетно дожидаясь клиентов, донья Мануэла, тяжело вздыхая, объявила нам, что вынуждена закрыть ателье.

Впрочем, в те неспокойные времена, когда правительство то и дело сменялось, а яростные политические споры разгорались даже в театральных партерах, кто бы счел нашу беду значительной? После трех недель вынужденного бездействия Игнасио объявился у нас дома с букетом фиалок и новостью, что его наконец приняли на работу. Наметившаяся в связи с этим свадьба временно заслонила неопределенность нашей жизни, и, усевшись за стол с жаровней, мы принялись обсуждать предстоявшее событие. Хотя, в соответствии с новыми веяниями, принесенными республикой, церковный брак вышел из моды, мама настаивала, чтобы мы обвенчались в ближайшей церкви Сан-Андрес: хотя и родила меня вне брака, она была ревностной католичкой и хранила в душе верность свергнутой монархии. Мы с Игнасио согласились — иначе и быть не могло, ведь Игнасио выполнял все мои прихоти, а для меня непререкаемым авторитетом являлась мама. К тому же, в сущности, не было принципиальной разницы: ожидавший меня брачный ритуал не вызывал во мне особого душевного волнения, поэтому все равно, где заключать брак — в церкви, с алтарем и священником в сутане, или в учреждении, украшенном трехцветным флагом республики.

Итак, мы решили договориться о дате венчания с тем же приходским священником, который двадцать четыре года назад, в один прекрасный июньский день, руководствуясь святцами, нарек меня Сирой. Этому дню соответствовали также: Сабиниана, Викторина, Гауденсия, Эраклия и Фортуната.

«Сира, падре, пусть будет Сира — по крайней мере это имя короткое», — решила мама — решила одна, поскольку отца у меня не было. С тех пор я носила имя Сира.

На нашей свадьбе должны были присутствовать только родственники и несколько друзей. Мой дедушка, потерявший обе ноги и рассудок во время войны на Филиппинах и все время молча сидевший в своем кресле-качалке у балкона в столовой. Мать и сестры Игнасио, которые должны были приехать из деревни. Наши соседи — социалисты Энграсия и Норберто со своими тремя детьми: эти люди из квартиры напротив были нам так близки, словно общая лестничная клетка сделала нас родными. Донья Мануэла, намеревавшаяся вновь взяться за иголку с ниткой, чтобы сшить для меня, в качестве подарка, свадебное платье. Мы собирались угощать своих гостей меренгами, малагой и вермутом, а также планировали пригласить какого-нибудь местного музыканта, чтобы он сыграл для нас пасодобль. Также мы хотели позвать уличного фотографа: сделанная им фотокарточка должна была украсить наше семейное гнездышко — то есть пока дом моей мамы, поскольку собственного мы с Игнасио еще не имели.

Именно в те дни, когда нас закружил вихрь планов и хлопот, Игнасио пришла в голову идея, что я тоже могла бы стать служащей — следовало лишь подготовиться, чтобы выдержать конкурс. Его только что завоеванная должность открыла перед ним другой мир — мир новой республиканской власти, где женщина претендовала на нечто большее, чем позволяла ее традиционная ниша, предполагавшая готовку, мытье посуды и шитье. В этом мире женщина могла пробивать себе дорогу рядом с мужчинами и наравне с ними, ставя перед собой не менее амбициозные цели. В конгрессе уже заседали первые депутатки, было объявлено равноправие полов в общественной жизни, за женщинами признали полную дееспособность, им предоставили избирательные права и право на труд. И хотя мне больше нравилась работа швеи и я бы с удовольствием к ней вернулась, Игнасио не составило труда переубедить меня. Старая жизнь, наполненная тканями и стежками, рухнула, и перед нами открывал свои двери новый мир, в котором требовалось учиться жить. Игнасио сам собирался заняться моей подготовкой: у него имелись все необходимые для этого материалы и, главное, огромный опыт соискателя, проваливавшегося тысячу раз, но никогда не опускавшего руки. Мне же придавало сил сознание, что я обязана сделать все возможное, чтобы внести свой вклад в содержание нашей семьи, куда после свадьбы входили бы, помимо нас с Игнасио, мои мама и дедушка, а потом и дети. Итак, я согласилась. Когда решение было принято, нам не хватало всего одной вещи: пишущей машинки, на которой я могла бы учиться печатать и готовиться к обязательному испытанию по машинописи. Игнасио, вынужденный практиковаться в течение нескольких лет, пока искал работу, посещал курсы — унылые заведения, пропахшие затхлостью, чернилами и потом, — и не хотел, чтобы я тоже прошла через все это, а потому настоял на приобретении собственной машинки. Ее поискам мы посвятили несколько недель, словно речь шла о чрезвычайно перспективном для нас вложении средств.