Анатолий Луцков - Однажды в Африке…

Комлев ни о чем не спрашивал гостя, давая эти понять, что большого интереса к нему не питает. Но так как в этот момент он жевал хлеб с холодной еще «шведской» ветчиной, он испытывал некоторую неловкость по поводу своей неучтивости. Но вести разговор ни о чем он никогда не умел. Леха же пытливо вглядывался в Комлева своими острыми глазками цвета жухлой осенней листвы, ничуть не скрывая своего интереса. О себе он только сказал, что приехал со своим «шефом» (Комлев про себя поправил: «Хозяином»), у которого юридическое образование и по-английски он «шпарит будь здоров». А сюда, в эту самую Бонгу, шеф приехал прощупать «инвестиционный климат». При этом Леха усмехнулся углом губастого рта, не без труда выговорив первое их этих двух слов, как бы слегка подтрунивая над патроном и его пристрастием к газетно-экономическим штампам. «Кто он такой при своем „юристе“? — с вялым любопытством подумал Комлев. — Телохранитель, скорее всего».

Выпили по второй, потом по третьей. Комлев прихлебывал свой разведенный джин под насмешливо-неодобрительным взглядом Лехи, отводя его попытки увеличить принимаемую дозу.

— Ты, Вадик, совсем как-то не по-русски пьешь, — с дружественным осуждением заметил Леха. — Совсем иностранцем стал.

— Здесь все так пьют, — миролюбиво пояснил Комлев. — Вот и я привыкаю. Мне отсюда еще не скоро удастся выбраться.

Леха на эти слова внимания не обратил, а быстро обежал взглядом комнату и не без самодовольства поведал:

— Мы с шефом в «Нью-Африке» живем. Клевый отель. Чуть ли не десять полотенец в ванной висит. А на фига мне столько? Мне и одного хватает, я человек простой. А у тебя, как видать, тут не шик-модерн. Вот такого у нас бы не потерпели.

Он мотнул головой вверх, указывая на распластанную, неподвижную ящерицу на потолке в самом углу.

— Ты надолго здесь?

— Скоро съезжаю, — сдержанно сообщил Комлев. — Теперь мне даже здесь не по карману.

«Что он, интересно, обо мне знает? — думал он при этом. — Похоже, что знает немало. Прямых вопросов пока не задавал».

Комлев подумал, что скоро надо будет опускать над кроватью москитную сетку, так как за окном начинались сумерки. Вороны уже возвращались на ночлег. По улице прошла какая-то шумная компания, да еще с включенным транзистором. Ему не советовали ходить одному по вечерам. По городу бродят шайки хулиганов. Полиции же почти не видно на улицах. «Значит, все, как у нас», — невесело отметил он.

Лехе, видимо, хотелось выведать кое-что о планах Комлева, так как нынешнее его положение было ему яснее ясного. Но и напиться тоже хотелось, что при своем шефе он явно не мог себе позволить. Комлев сдержанно сказал, что хотя он сейчас основательно на мели, он надеется найти работу. Домой пока не собирается. Во-первых, нет денег на авиабилет, а во-вторых, не привык отступать и возвращаться побежденным.

— Это ты верно сказал, — одобрил его Леха, но чувствовалось, что его пьянеющий мозг производил какую-то свою сложную работу.

Так они сидели и продолжали пить, но Комлев пьянел мало, как бывало с ним всегда, когда тому, с кем он пил, в чем-то не доверял или он ему мало импонировал. А сейчас было и то, и другое. Леха же достиг желаемой степени опьянения или просто старался казаться пьянее, чем он был. Он начал развивать свои взгляды на тему, видимо, его волнующую и пытался дать оценку пенитенциарной системе в родном отечестве:

— Вот вышку у нас теперь не применяют, — затронул Леха тему моратория на смертную казнь. — Это хорошо. Пока жив, всегда есть надежда. Мало ли что может случиться. Ну, кореша на воле постараются: подкупят кого надо или побег устроят.

Он стал загибать свои толстые пальцы, отмечая варианты благоприятных событий, способных изменить судьбу отбывающего пожизненный срок:

— Стихийное бедствие. Ну, там землю основательно тряхнет или сокрушительный ураган пронесется. Дальше. Главного пахана в Кремле сменят, а новый возьмет и помиловку всем объявит. Война мировая — это тоже плюс. Тут уж кому война, кому мать родна.

Все его пальцы собрались в кулак, и он посмотрел на него, как на важный аргумент. А у Комлева насчет «вышки» мнение было твердое: он за ее сохранение. Оставить жизнь кому-то за умышленное убийство можно было только в том случае, если один злодей убивает такого же или еще похуже. Позволить жить, например, серийному убийце, это просто неуважение к памяти его жертв. «Гуманисты» возразят: «Всех убийц не искоренишь. Появятся новые». Но ведь и крыс всех извести нельзя, но их все равно травят. Глядя на этого Леху, который сейчас его поит и кормит, он думал о том, что если ему велят его, Комлева, «замочить», будет ли тот колебаться? Но желания проверить на себе степень такой вероятности у него, однако, не было.

Леха докурил сигарету и щелчком пальца отправил ее в открытое окно, хотя пепельница стояла рядом. Окурок описал розовую траекторию и исчез.

Комлева уже начинал тяготить затянувшийся визит, за окном заметно темнело и вороны, хрипло переругиваясь, устраивались на ночлег в своих гнездовьях под самыми кронами пальм, там, где сходились черенки их листьев-ветвей над выпуклыми рядами плодов.

А Леху потянуло на воспоминания. В них особенно заметно фигурировал некий дядя Жора, опекавший его в детстве и, видимо, игравший важную педагогическую роль в становлении Лехиной личности. Леха даже с сентиментальной задумчивостью пропел вполголоса любимую песню наставника, которая родилась, судя по всему, еще в совсем уж далекие тридцатые годы, и от нее заметно тянуло дымков лесоповальных костров. Вороны на пальмах прекратили возню и с тревожным любопытством глядели в окно, откуда неслись странные для них звуки. Мелодия песни, которая у таких, как Леха, называлась просто «мотивчик», была незамысловатой и общей для многих песенных баллад такого рода. Звучала она примерно так: та-та-та, та-та-та, та-та-та-та (здесь предпоследний слог был ударным), та-та-та, та-та-та, та-та-та-а-а-а (здесь тянулся последний слог).

Итак, первый куплет Лехиной песни был лирически жизнеутверждающим:

Оптимистический настрой песни нарастал, но Леха пел ее как бы в забытьи и уже как человек нового времени, живущий в иной реальности и не скрывающий этого:

В последнем куплете лиризм вернулся, и певец оживился, словно переживал свое, выстраданное: