Анатолий Луцков - Однажды в Африке…

— Мне надо подумать, — искусно имитируя трудность принятия решений, сказал Мфумо, давно для себя все решивший. — Разве продают слоновые бивни до того, как слон будет убит?

— Мы согласны дать тебе неделю, нет, пять дней, — жестко сказал тот, что со шрамом, которому не понравилось сказанное Мфумо о неубитом слоне.

На этом их разговор и окончился.

Мфумо снова сел к машинке, оставалось уже не так много работы. К появлению рассыльного ему хотелось все закончить. Но это оказалось непросто. Он печатал одно, а в голову лезли другие, непрошеные, мысли, словно назойливые мухи, которых хочется иногда выгнать их комнаты, размахивая полотенцем. Мир в этой стране кончается. Кажется, и двух месяцев не прошло с тех пор, как слышалась стрельба. Но тогда это происходило только в столице. А теперь, если в армии вспыхнет мятеж, пламя может охватить всю страну. Так в сухой сезон с грозным весельем пылает пожелтевшая высокая трава саванны, и из нее с безумными от страха глазами выскакивает все живое. Даже гепард, который лежал в ней, затаившись и наблюдая за антилопой, теперь мчится рядом с ней, спасаясь от неожиданной напасти. Мятеж в центре и безвластие по всей стране сразу развяжут руки всем, кто не до конца выяснил отношения с соседями из-за полевых угодий и пастбищ или о чем сейчас пишет Мфумо для газеты. Но тогда об этом уже никто и писать не будет. Если газеты и будут выходить, то все заслонят сообщения о продвижении войск и тех, кто препятствует этому продвижению. ООН выразит серьезную озабоченность, а Британское Содружество решит прислать в Лилонгве десантников из Англии, чтобы взять под свою защиту белое население столицы. И это будет далеко не худшим вариантом.

Что он будет делать сам, Мфумо решил, еще когда эти двое переступили порог его комнаты. Он просто исчезнет надолго из города и заберется в такую глушь, куда эти будущие вершители судеб Бонгу едва ли сумеют проникнуть. У него еще есть время. Дня через два должна вернуться «Лоала» из рейса, и он ее встретит, чтобы увидеться с Комлевым. Можно ли ему намекнуть на то, что скоро может произойти? В общих чертах можно. Мфумо скажет, как с ним связаться, если возникнет что-либо неотложное. Хорошо бы раздобыть мобильный телефон. А связь возможна только через Нанди. Она верный товарищ, да еще и подруга его жены. У себя в газете она, кажется, на хорошем счету.

Наконец он закончил печатать и вынул лист из машинки. Концовка получилась какая-то вялая, но менять уже ничего не хотелось. Визит тех двоих не прошел бесследно, и это отразилось на тексте. У него была там фраза о том, что некоторые правители в африканских странах для удержания своей власти не брезгуют использовать межплеменные столкновения. Скорее всего, эту фразу вычеркнут — ну и пусть. Иногда он нарочно вписывал такие, отчасти провокационные, фразы, чтобы редактор, увлеченный их вычеркиванием, пропускал другие его высказывания подобного рода, но лучше замаскированные и не так бросающиеся в глаза.

Как живет его страна? Ему казалось, что газетам нужны только сенсации, а серьезный анализ вызывает у них пугливое раздражение. Мфумо был уверен, что население, особенно вдали от всяких административных центров, живет так, как жило много десятилетий назад, то есть по старым законам традиционного общества. Народ не сопротивляется, он лишь приспосабливается ко всем переменам и особенности своего бытия даже и не пытается осознать. А осознают его только те, кто принадлежит к тонкой прослойке интеллектуалов Бонгу, но и они только созерцают происходящее, не пытаясь как-то повлиять печатным словом на жизнь страны. Впрочем, никто им и не даст этого сделать. Выражать свое мнение еще пока можно, но власть имущие им не интересуются. А все эти «мыслители» работают преимущественно мелкими чиновниками, учителями, кое-кто числится в редакции той или иной столичной газеты и еще провинциальных газет.

Мфумо как-то прочел в одном английском журнале, кажется в «Экономисте», что независимая Африка давно потеряла интерес к тому, как и почему развивается остальной мир. Она безнадежно утратила дух соревновательности и желание наверстать упущенное за годы и столетия. А что он, Мфумо, знал об этом самом внешнем мире? Он узнавал о нем кое-что из газет, радио и редких разговоров с приезжающими в Бонгу людьми с других континентов. И он получал самые противоречивые сведения. Однажды, совсем недавно, они с Комлевым шли по одной улице, где всегда наблюдалось большое скопление нищих. Среди них были не только безнадежные калеки-прокаженные, которые с расчетливым смирением предъявляли свои обезображенные части тела, словно удостоверения, подтверждающие их право на милосердие, — но и вполне работоспособные на вид люди. Это были те, которым не находилось работы, либо они уже устали ее искать. Мфумо бывал в разных уголках страны и знал, что таких вот людей собирает лишь большой город, где каждый отстаивает свое право на жизнь. В деревне для каждого, даже калеки, находится занятие, дающее пропитание. Если он не оторвался от своего племени, общины, ему не дадут пропасть. Крокодил в воде не захлебнется, так говорят о своей, привычной среде. Там, на этой улице, полной попрошаек, Комлев тогда глянул на него с усмешкой и сказал:

— Я сейчас попробую угадать, о чем бы ты хотел спросить, Мфумо. Ну, о том, есть ли в моей стране нищие, например. И я честно скажу, что есть, и порой кажется, что их могло бы быть и поменьше.

Мфумо тогда смущенно хохотнул, но признался, что белый нищий для большинства африканцев это так же странно, как папайя, на которой растут плоды, скажем, манго.

— Те, кто побывал в Европе или в Америке, об этом рассказывали, — с растерянной неловкостью признался Мфумо. — В Африке ведь привыкли видеть один тип белого, из примерно одного социального слоя. А о России я знаю сейчас только то, что там строй социализма заменили на что-то ему противоположное. Это, между прочим, отозвалось и в Африке. Те страны, которые получали помощь от вас в обмен на социалистическую ориентацию, теперь меняют свою внутреннюю политику. И за учебу у вас теперь африканским студентам приходится платить.

Они сидели на веранде небольшого бара, куда слуга у входа не пропускал попрошаек, чтобы они не бродили между столиками с протянутой рукой.

Комлев тогда кратко, словно с нелюбимой и надоевшей темой лекции, рассказал ему о том, как он понимает происходящее в своей стране. Он сравнил ее с кораблем, который давно нуждался в хорошем ремонте и в грамотном капитане, но мог бы еще плавать кое-как довольно долго. Ведь ремонт отдельных его частей, систем, механизмов, да еще поспешный и неумелый, мог бы ему не помочь, а даже и навредить. Замедлилась бы скорость, ухудшилась управляемость, открылись бы новые течи в трюме. Реформы в стране во многом напоминали такой вот ремонт. Для начала открыли границы для беспредельного ввоза товаров извне, благо сразу нашлись такие, кто с азартом картежника ринулся в это беспроигрышное дело. Товаров скоро в стране стало так много, что недостатка в них никто уже не ощущал, теперь ощущали только нехватку денег. Но только что открытая торговая дорога была только с односторонним движением. Товары шли свободно извне, для экспорта из России давно уже были установлены надежные барьеры. «Вы покупайте наше, — говорили те, кто стоял позади барьеров, — а вашего нам не нужно. У нас и так уже все есть». За эти пограничные и торговые барьеры можно было беспрепятственно вывозить только капитал, чем и начали увлеченно заниматься новоявленные деловые люди — настал их звездный час. А ввозимого в страну оказалось столько, что стали закрываться собственные заводы, и впервые зазвучало слово «безработица». А безработный, как известно, плохой покупатель. Государство раньше владело недрами земли, но теперь почему-то легко от них отказалось, уступив право владения за ничтожно малые суммы людям, которые оказались в нужное время в нужном месте. Преступные сообщества превратились в богатеев, началось «отмывание денег», и стали создаваться из воздуха фирмы и компании за границей, со звучными, но пустыми названиями, вроде этого Интертранса. Между прочим, все это и послужило причиной появления Комлева здесь, в Бонгу.