Анатолий Луцков - Однажды в Африке…

Мфумо, выслушав все это, только сказал, что многое из случившегося в России, напоминает то, что произошло в Бонгу после получения независимости. «Напрашивается интересная параллель, — сказал тогда Комлев. — У нас конец тоталитаризма, а у вас — колониализма. А результаты во многом похожи». Мфумо тогда высказал несколько своих, может быть, не до конца продуманных соображений. Независимость здесь ожидали, как праздника. А ведь понятно, что долгое, радостное, хоть и нетерпеливое ожидание этого события само уже является праздником. Тем более, что праздник, однажды наступив, быстро проходит. И вот долгожданный день пришел, британский флаг на площади перед губернаторским дворцом был спущен, заменен красно-черно-голубым. Власть белого человека кончилась, но бедность осталась. Но раньше хоть была надежда на то, что эта власть кончится и настанет счастливая жизнь. С тех пор прошло почти тридцать лет. В бывшем губернаторском дворце давно живут, не по своей воле сменяя друг друга, черные правители. Время от времени проходят выборы в Народное Собрание (так называется здешний парламент). Народ не устает надеяться на своих избранников, которые будут их ходатаями перед высокой властью. Но правильно говорится, что если ты посылаешь кого-либо приветствовать вождя от твоего имени, он это сделает, но только от своего. Все их избранники так и не вернулись в родные края, когда окончился срок их депутатства. Разбогатев, они остались в большом городе на правом берегу Мфолонго, купили дома и автомашины и навсегда забыли о тех, кто их когда-то направил в этот город. Чужая боль, как известно, спать не мешает.

Это был последний разговор Мфумо и Комлева перед тем, как тот ушел в рейс на «Лоале».

Отстояв свою первую ночную вахту с капитаном, Комлев понял, что вести судно по ночной реке особого труда не представляет. Река, подпитываемая притоками, становилась все шире при своем приближении к озеру Кигве. Береговые деревья затеняли только прибрежные воды реки, а середина ее была открыта и тускло блестела, даже когда небо бывало затянуто тучами.

Он уже почти забыл о том случае, когда его чуть не сбила машина на улице Лилонгве. Была ли это ошибка водителя или кто-то хотел лишить его жизни, Комлев до сих пор не мог сказать точно. Но ему не нравилось то, что он сам перестал придавать этому большое значение. Что это, бравада или глупость? Он вспомнил кадры одного фильма, снятого с натуры, видимо, при помощи камер с телеобъективами в каком-то африканском заповеднике. Там было показано неудачное нападение молодого, неопытного льва на антилопу. Льву тогда что-то помешало или антилопа оказалась быстрее его — Комлев точно уже не помнил. Запомнилось ему только, что, отбежав всего на сотню метров от льва, который, возможно, готовился к новому броску, она как ни в чем не бывало остановилась и с каким-то странным спокойствием принялась щипать траву. Как будто и не пережила она свое чудесное спасение и теперь опасность лишиться жизни ушла от нее навсегда. Такая бездумность или равнодушие к жизни и смерти — все это как-то мешало сочувствовать этому травоядному, которое не в состоянии было оценить тот счастливый случай, который оставил его в живых. И надолго ли? Комлев напомнил себе этот эпизод, потому что уже стал замечать в себе состояние некой расслабленной рассеянности, когда он отходил от рулевого, спускался с мостика и шел в свою каюту. Или толкался по палубе среди расступающихся перед ним пассажиров, или пил пиво в баре на верхней палубе, где об него, проходя мимо, терлась бедром Нолина. Его часто тянуло к блаженной беззаботности, и он забывал о том, что должен себя чувствовать, как боксер на ринге. Так продолжалось до одного случая, который чуть не кончился для Комлева трагически.

Комлев спустился с мостика около полуночи, а капитан остался там, видимо, до рассвета. Он все еще не очень доверял ночное судовождение своим двум помощникам, досадливо отгоняя мысль о том, что будет после его ухода с судна. Он понимал, что ведет себя глупо и что с «Лоалой» надо прощаться уже сейчас, чтобы это не стало долгим и мучительным прощанием, которое никому не нужно, а ему просто вредно. Комлеву было как-то неловко оставлять капитана одного, но он не мог предложить себя в качестве вахтенного штурмана. С его стороны, это была бы неслыханная самонадеянность.

Комлев решил сходить к себе в каюту, принять душ, переодеться в повседневную темно-синюю форму, так как белую носили только днем, и потом постоять на мостике еще пару часов, постигая особенности ночного движения по этой загадочной для него реке.

Колеса ритмично взбивали воду, скрытые от глаз боковыми надстройками, и слегка сотрясали корпус судна. На палубе было почти прохладно и не очень темно. Небо расчистилось, и луна, хотя и в последней четверти, светила еще довольно ярко. Комлев закрыл за собой дверь каюты и почувствовал, как слабый порыв ветра охолодил его мокрые волосы на затылке, будто чья-то рука коснулась их с пугающей бесцеремонностью. А когда он вышел из жилого коридора, рядом с ним возник, словно из ниоткуда, этот невысокий туземец в рубашке и шортах, кажется босой, и начал что-то глухо и сбивчиво говорить ему на лулими, показывая рукой в сторону кормы. Он также пытался объяснить это и на английском. Из всего, сказанного ему на двух языках, Комлев понял, что кто-то с ним хочет увидеться, но так, чтобы не знали другие. Он кивнул в знак того, что он туда пойдет, и человек этот тотчас же бесшумно исчез на слабо освещенной палубе, словно юркнул в какую-то щель, как ящерица.

На кормовой части «Лоалы» давно было оборудовано место для перевозимых пароходом автомашин, которые въезжали на борт с правой стороны, для чего там убиралось леерное ограждение. Его металлические стойки имели отверстия сверху и посредине, и в них был пропущен тонкий стальной тросик. Они не были глухо прикреплены к палубе. Комлев обратил на это внимание, еще когда впервые ступил на палубу парохода. Перед въездом на нее автомашин стойки заваливались путем поворота стопорного рычага на главной и неподвижной стойке, которая была ближе к кормовой надстройке.

Комлев прошел мимо застывших в дремотной неподвижности автомобилей, они уже успели остыть за долгий вечер, и от некоторых слегка потягивало бензином. Нигде не слышалось ничьих голосов — только звук работающих колес и шум проносящейся вдоль бортов воды. И тогда внезапно, как в каком-то страшном сне, кто-то, видимо, до этого сидевший на корточках, стал подниматься перед Комлевым, и в полутьме слабо блеснула сталь длинного широкого ножа, которым сельские туземцы рубят стебли кукурузы и проса и прорубают дорогу в зарослях. Внешне он тоже был похож на сельского жителя или просто рядился под него. На нем была (что тогда успел заметить Комлев) рубашка поверх длинной набедренной повязки, смахивающая на юбку, — обычная мужская одежда в деревне.