Анатолий Луцков - Однажды в Африке…

Симанго собирался работать только до начала нового сухого сезона. К этому времени у него должна была закончиться выплата в пенсионный фонд работников транспорта. Потом он окончательно поселится в своем домишке на окраине Лолингве, где живет его семья, добавит пару новых грядок ямса и маниоки, несколько саженцев папайи, чтобы всегда были лишние плоды для продажи в городе. Он также считал, что надо увеличить и посадки бананов, если позволит его земельный участок. Банан — это ведь всего лишь большая трава, и растет он только два года. Поэтому, снимая урожай на второй год, надо уже закладывать новую посадку.

И вот тогда, во время этой содержательной беседы двух кочегаров, хотя и полной намеков и иносказаний, на решетке над самой кочегаркой, по обе стороны которой спускался железный трап, и появился «мвами Комли», как называл его Муйико. Стараясь скрыть, что он порядком расстроен, Комлев сделал знак упомянутому кочегару подняться наверх.

А минут пять спустя мистер Китиги, надвинув на нос старую шляпу и частично прикрыв подбитый глаз, с дорожной сумкой через плечо, быстро прошмыгнул по пустынному еще коридору нижней пассажирской палубы и в конце ее исчез, быстро оглянувшись, в полуоткрытой двери в кочегарку. Он неуверенно простучал по железным ступеням вниз, где Муйико, не имевший до этого дела с министрами, ввел его в темноватый угольный бункер. Там в углу за штабелем пустых ящиков, сидя на одном из них, бывший член правительства стал думать о превратностях судьбы и о том, что ему надо пока как-то прожить сегодняшний день, а уж завтрашний казался ему таким далеким, что об этом даже было смешно задумываться.

Муйико тихо сказал обеспокоенному Симанго:

— Этому мвами Комли я обязан кое-чем и он лучший из всех белых, которых я знал. А господин, который прячется в угольной яме, большой начальник, и он нас всех отблагодарит, когда мятежных военных убьют.

— Но что будет, если солдаты его найдут? — опасливо спросил Симанго, чье философское настроение не могло не подтолкнуть его к вопросу о бренности жизни, особенно если этот самый вопрос принимал слишком уж личный характер.

— Скажем, что он сам сюда зашел. Разве за всем уследишь? Надо дать ему укрыться до темноты, а тогда он и сам о себе позаботится. Ночью и слон пройдет незамеченным, как говорят у нас.

— Да, но еще говорят, что у ночи хоть и нет глаз, зато есть уши, — не сдавался Симанго, но он понимал, что выхода у них нет. Не выдавать же беглеца этим оборотням, этим отродьям павианов и гиен?

Комлев избавился от мистера Китиги, но не от неприятной и какой-то даже постыдной тяжести где-то в области солнечного сплетения, которая обосновалась в указанном месте, видимо, всерьез и надолго. Теперь его дальнейшая судьба могла зависеть от двух туземных кочегаров, из которых он и знал-то только одного. Ноги тоже стали немного ватными, и это совсем ему не понравилось. Он вошел в каюту и с нервным нетерпением заглянул в спальное ее отделение и в маленький санузел, который он по-флотски именовал гальюном. Теперь ему казалось, что там может оказаться еще кто-нибудь. События этого утра заставили его забыть даже странный сон, который он видел перед самым пробуждением. Он присел на диван и стал его с трудом вспоминать, словно развязывал туго затянутый узел. Ему снилось, что в сильный снегопад он прокладывал лопатой дорожку между двух снежных стен к родительскому дому, но сам дом не был виден из-за валившего снега и сумерек. Он работал лопатой с какой-то болезненной надрывностью, и ему все время казалось, что он взял неверное направление и никогда уже не пробьется к дому. Комлев так и проснулся с чувством изнуряющего беспокойства, которое так и не оставило его, хотя сон почти забылся. Кто знает, может, это было ему каким-то предупреждением из недоступных и непостижимых сфер, существование которых он смутно ощущал, но признавать это открыто боялся из нежелания назвать себя мистиком.

Комлев глянул на часы и напомнил себе о том, что теперь он старший на судне и что ему следует сделать нечто решительное. Разобраться хотя бы в этом нашествии пассажиров за сутки до отхода судна, дать какие-то указания двум другим помощникам и узнать от Шастри, как обстоят дела в машине.

Перед тем как покинуть каюту, он снова включил приемник на той же волне. Потом он должен послушать и другие станции, и что они говорят о происходящем в Бонгу. А из приемника вырвались такие слова:

— Продажный режим ставленников местной и иностранной буржуазии свергнут. Антинародное правительство уже в тюрьме и ждет скорого суда. Армия — самая неподкупная и честная сила в стране, и во главе ее стоит командование Особой Озерной дивизии. Оно сместило предателей из армейской верхушки, которые хотят развязать в стране гражданскую войну.

За дверью послышались незнакомые грубые голоса, Комлев выключил приемник, а в каюту без стука вошли два офицера в мятой камуфляжной форме, непривычно темнокожие для этих мест и с маленькими, угрюмыми глазами. По мнению Комлева, такие глаза можно было видеть разве что у горилл. Третий, видимо, сержант или капрал, остался стоять за порогом с автоматом наизготовку.

Комлев стер носовым платком пот со лба, стараясь делать это понезаметнее, чтобы мокрый лоб выглядел, как следствие духоты в каюте, а не как признак его переживаний по поводу собственной виновности.

— Мы должны осмотреть вашу каюту, — без всяких предисловий и на вполне приличном английском сказал один из них в суконном, темно-зеленом берете с медной эмблемой, изображавшей голову носорога в профиль. Капли пота скатывались из-под кромки берета и попадали в продольные шрамы на щеках, словно дождевая вода в заранее прорытые для нее канавки.

— Где он? — грозно спросил офицер, когда осмотрел каюту и даже заглянул под кровать в спальне. Он постарался придать своим маленьким глазкам примата как можно более устрашающее выражение.

— Кого вы имеете в виду, офицер? — осведомился Комлев обманчиво-равнодушным тоном. Это, правда, потребовало от него немало усилий, так как на самом деле ему было весьма не по себе.

Вошедшие в каюту перебросились быстрыми фразами на непонятном и странно звучащем языке. Тот, кто его понимал, узнал бы, что речь шла о какой-то «девке», даже, скорее, «шлюхе из бара». Именно она и сказала военным о подозрительном субъекте с заплывшим глазом, который юркнул в каюту этого белого помощника капитана.

— Вы сейчас пойдете с нами. Советую говорить правду. То, что вы иностранец, вам не поможет.

После этих далеко не обнадеживающих слов они вывели Комлева на палубу. Солдаты с автоматическими винтовками уже стояли на причале вдоль всего борта «Лоалы». Стихийная посадка на пароход прекратилась. Те, кто успел оказаться на борту, оглядывались с настороженным вниманием. Толпа же на берегу смотрела на недоступные теперь для нее сходни, ведущие на борт, с туповатой оцепенелостью, словно сравнивая положение тех, кто уже был на борту, со своим собственным и не зная, у кого положение лучше.