Анатолий Луцков - Однажды в Африке…

После этого обстрела Комлев рекомендовал всем начальникам вахты на мостике, а их было трое, включая и его самого, не надевать фуражки с белым чехлом и вообще отказаться от белой формы одежды по причине военного времени.

Люди сходили на каждой пристани, и почти никто не садился теперь на пароход, чтобы следовать дальше. Когда пристань оказывалась с левого борта, до нее не доходили метров на двести и работали малым ходом назад, чтобы не сносило течением, а рулевые за штурвалом изворачивались, как могли, стараясь удержать судно на месте и в том же положении. Постановка на якорь была исключена, так как можно было стать легкой и неподвижной мишенью для тех, кто мог открыть огонь с враждебного берега. Судно просто давало пару коротких гудков, и за теми, кто сходил на этой пристани, высылали с берега лодки с гребцами.

— Подходить к борту по одной лодке! — кричал в рупор взводный командир, а его солдаты угрожающе клацали затворами и подозрительно оглядывали гребцов. Из подошедшей близко лодки можно ведь было и получить пару гранат прямо на борт.

Быстро высадив всех, кто здесь сходил, сразу же давали «полный» и уходили с облегчением прочь.

Комлев даже подумывал о том, чтобы ночью прекратить движение по реке и стоять где-нибудь на пристани до рассвета. Ведь на ночной реке всего можно было ожидать. Скажем, перегородят реку в более узком месте связанными бревнами, а потом кинутся на абордаж, высаживаясь из лодок на палубу. Впрочем, ночевать на пристанях им вскоре и пришлось, но совсем по другой причине.

Загадочное молчание рулевых немного даже тревожило. Как правило, рядом со стоявшим за штурвалом всегда прежде терся какой-нибудь вахтенный матрос, обычно земляк рулевого, и, скаля зубы, занимался досужей болтовней. Но теперь рулевые стояли вахту в гордом и ненарушаемом никем одиночестве, как хранители некой доверенной лишь им одним тайны.

Оливейра тоже назвал Комлева пару раз капитаном, и он окончательно решил, что это не к добру. Его прежний опыт напоминал ему о кратковременности пребывания в этом звании, и он никак не мог отделаться от нехорошего предчувствия.

И вот настал день, когда Нкими просто не вышел на свою утреннюю вахту. Оливейра, бормоча вполголоса португальские ругательства, сам пошел выяснять, что случилось со вторым помощником, а Комлев находился пока на мостике.

— Его нет в каюте, — сказал Оливейра с непонятным злорадством, будто подтвердилось его давнишнее мнение о вероломстве Нкими. — Дверь не заперта и вещей его в каюте нет. И даже койка застелена. Боюсь, что этого мистера мы очень не скоро теперь увидим.

Рулевой Лугья слегка косил глазом на обоих и, казалось, догадывался, о ком и о чем шла речь, хотя имя дезертира ни разу не было названо. Комлев давно уже отмечал прямо-таки сверхъестественную интуицию африканцев.

Комлев тут же вспомнил, как они подходили в неясной белесоватости рассвета к пристани и как по сходням с тупой целеустремленностью стада, вырывающегося из загона, протопали сходившие здесь пассажиры. «Переоделся и смешался с толпой, — машинально подумал Комлев. — Вахтенных матросов спрашивать бесполезно. Если они его и видели, то об этом едва ли скажут».

— Значит, так, — начал Комлев вполне уже капитанским голосом. — Вахту теперь мы будем сдавать друг другу каждые четыре часа, а ночь судно будет проводить у причала очередной пристани. Нам спешить теперь некуда.

— Провиант кончается, — мрачно заметил гурман Оливейра. — Осталось еще немного риса, белая фасоль и пальмовое масло. В Африке это еда бедняков. И заключенных в тюрьмах. Так что затягивание рейса не в нашу пользу.

— Выхода нет, Жуан. В случае чего начнем ловить рыбу. Вы объясните это команде, а с лейтенантом я сам поговорю.

Никто из них ни разу имени Нкими не назвал и исчезновение его не комментировал, хотя обоим хотелось привести довольно заезженое выражение относительно крыс, бегущих с корабля, обреченного на гибель. Но оно не было приведено вовсе не в силу удручающей избитости сравнения, а из боязни высказывания этим предположения о возможной обреченности «Лоалы». А эта мысль у обоих была под запретом.

Нанди напросилась в гости к своей подруге Камилле Мзамане, когда вернулась из поездки в родные места, разрыдалась у нее на плече, и та оставила Нанди у себя, благо в ее маленькой квартирке стояла еще и тахта для гостей. Нанди сказала, что поживет у нее пару дней, потому что просто боится оставаться со своими мыслями и переживаниями. Камилле уже сказали в редакции, что через родное селение Нанди проходили не то отступавшие мятежники, не то в него вторглись какие-то головорезы из чужого племени. Было много убитых, и в стычке погибли отец Нанди и ее брат.

Нанди ехала в родные места на местом автобусе, водитель которого, он же и владелец, отважился сделать первый рейс после окончания здесь военных действий. Пока она ехала, она познакомилась с разными слухами и уже боялась надеяться на то, что беда не коснулась ее семьи.

В селении не было видно следов сожженных домов, возможно, это не входило в планы нападавших или у них на это не хватало времени, или им не дали совершить поджоги. Но уже подходя к усадьбе их семьи, Нанди сразу же заметила, что небольшой хижины главы семьи, ее отца, внутри ограды не было. А вместо нее виднелась окружность, усеянная черными головешками и пеплом. У них здесь до сих пор сохранялся обычай сжигать дом главы семьи вместе с его вещами после его смерти. Нанди остановилась и долго смотрела в скорбном оцепенении на этот круглый ровный участок черной от пепла земли.

Нанди легко представила себе, как проходили похороны убитых в их селении. Ее дядя, брат отца, по обычаю племени брызнул на грубо сколоченный гроб, уже опущенный в могилу, пальмовым вином, сопровождая это просьбой к духам предков хорошо принять покойного. А веревки, на которых опускали гроб, должен был перерезать самый младший сын, и это означало конец связи между живыми и мертвыми.

Мать проводила Нанди на могилы отца и брата. Там она завернула в кусок белой материи горсть земли с могильного холмика, и они ушли молча и не оглядываясь, согласно обычаю.

Старый знахарь-врачеватель Мшинди, их дальний родственник, шел тогда с ними рядом. Он сказал, ни кому не обращаясь, будто думал вслух:

— Смерть подобна луне: у нее всегда одно и то же лицо.

А очень далеко отсюда, в военном госпитале, лежал в своей палате Мфумо, и к нему уже временами возвращалось сознание. И тогда он со стыдом думал о том, что из-за своей глупости сделал так, что жизнь его висит на волоске и он заставляет врачей возиться с собой, отрывая их от более важных дел. Мфумо думал еще о том, что если он выживет, он напишет статью, в которой осудит междоусобные войны. Есть у них об этом известное высказывание: «Кровь кровью не смывают, а только водой». Первая часть его и станет названием его статьи. «Кровь не смывают кровью». В этом сказано главное. Потом Мфумо снова погрузился в состояние временного небытия и увидел тогда в палате своих отца и мать. Ему хотелось знать, как они узнали, что он здесь, а они молча смотрели на него, будто ожидали его готовности присоединиться к ним. В том мире, где они теперь находились. Но это было только один раз, и больше они не являлись.