Живко Чинго - Большая вода

Раз, два, три,

три, три, четыре, будь ты проклят, безжалостный Метеор.

Раз, два,

три, три, четыре, как страшные черные мотыльки порхали они в обильной пыли северной комнаты. Танцевали долго. Наверняка, можете себе представить этот ужасный черный танец голодных, невыспавшихся, безмерно измученных несчастных детей. Будь я проклят, я думал, я умру. Клянусь, никогда в жизни мне не было так страшно, как в тот день. Долгие годы потом мне снилось, как я танцую, как скачу в пыли среди этого ада.

Кейтен, друг, как мы танцевали, как мы веселились, ура!

Напрасны были все строгости, все наказания, весь порядок, когда неожиданно вспоминались волны, Большая вода. Будь я проклят, в стене сразу появлялись тысячи отверстий, через которые было видно воду. Как по волшебству. И в каждом блеск воды. В этом чудесном, магическом лабиринте детский взгляд был в каждом отверстии. Начальство осматривало каждый уголок, строго наказывало, бреши тут же замазывались цементом. Глупцы, какая польза от цемента, если через час появлялись тысячи других отверстий. Одно время начальство, чтобы раз и навсегда покончить с этим, организовало общее уничтожение «окошек», акцией руководил лично Аритон Яковлески. И никто уже не сомневался, что эта проблема окончательно решена, как вдруг опять, уже в который раз, послышался ее голос:

— Давайте, — донеслось до нас, — что вы застыли, идите! Вот она, Сентерлева вершина.

В тот же вечер тысячи новых отверстий смотрели на Большую воду.

Был конец марта, начало настоящей весны. А может быть, конец весны, и уже наступило лето, — будь я проклят, никто не знал, какое было время года. По небу летал сухой ветер, огонь. А может было неизвестное время года. Но это случилось в тот день, когда мы нарушили приказ папочки. Среди ночи, пока все спали, Кейтен подошел к моей кровати.

— Лем, — разбудил он меня, — Лем, малыш, иди сюда, — он махнул мне рукой и, не дожидаясь ответа, бесшумно, как кошка, исчез в ночи.

И хотя я не имел понятия куда идти и прекрасно знал цену такой дерзости, я встал и пошел. Не говоря ни слова, я отправился за Кейтеном. Дом был погружен в знакомое безмолвие. Его охватил пустынный покой кладбища. Только иногда кто-то бормотал или звал кого-то во сне. Без ответа. Дом помертвел, едва дышал. Вокруг ширился страх, неизвестный огромный страх.

В доме с каждым днем становилось все невыносимей, нестерпимей. Единственным местом, где мы могли проводить свободное время, был уже известный вам двор и полоска вдоль стены. Хотя она была частью территории дома, для нас она была частью стены. На этом клочке собирались почти все. Группки детей у стены казались брошенным старым хламом. Для папочки это место было настоящими охотничьими угодьями. Будь я проклят, местом охоты на дичь; в этом месте всегда пахло жареным (как он сам обычно выражался). Здесь шла самая бойкая торговля, заключались договоры, выносились судебные решения, разрабатывался план минирования стены. Здесь задумывалось все, что потом проводилось в жизнь. Страшно развилась контрабанда, торговали чем только можно, от пуговицы до иголки. В последнее время самым ходовым товаром стала «Богородица». Это была книжка с картинками, никто так и не смог объяснить, как она оказалась в доме, книжка с картинками, на которых была изображена очень привлекательная женщина в разных позах. Будь я проклят, это был секс, глаза на лоб лезли. Надо было только одним глазком на нее посмотреть и быстро-быстро сунуть руки в карманы. Посмотришь на эту картинку, и даже у нас, мышек, поднимались хвостики. Будь я проклят, сладко было смотреть на этот секс. Очень было здорово, соблазнительно рассматривать обнаженную полную женскую грудь. Это был настоящий секс, честное комсомольское. Клянусь, и сегодня у некоторых руки чешутся. Чего только не предпринимал папочка, чтобы наложить свою лапу на книжку, на какие только уловки не пускался, почти всю торговлю нам загубил, но заполучить секс так и не сумел. Истерзался и он, и все начальство, всем хотелось добраться до секса. Но «Богородицу» мы хранили как зеницу ока. В этом все были едины, берегли секс как самое важное. Сколько раз папочка пытался застать нас врасплох, сколько раз подстерегал нас, но все попусту. Как только папочка появлялся, дети еще теснее сплетались в черный клубок, и секс был спасен. Как сквозь землю проваливался. Потом клубок мигом разматывался, и все по одному, каждый сам по себе, расходились во все стороны. Чаще всего дети прилеплялись к стене и начинали тереться об нее плечами, как чесоточные. Будь я проклят, кто знает, что было тогда в головах, уткнувшихся в стену. Но уж не дом, клянусь.

После того, как нас с Кейтеном разделили, я почти всегда был один. Думаю, и он чувствовал себя одиноким. Теперь мне не хотелось быть ни птицей, ни великаном, ни бабочкой (хотя мне больше всего в жизни нравится, как летают бабочки), я мечтал о совершенно несбыточном. Я мечтал о маленьком, будь я проклят, совсем маленьком отверстии в стене, чтобы одним глазком можно было видеть воду, слышать ее добрый голос. Я так безудержно верил в силу Большой воды, верил, что однажды она нахлынет, ударит, снесет стену и скажет ей: — Хватит, слишком долго ты держала их в заточении! — Скажет так, и потом сотрет стену с лица земли, заберет в свои добрые светлые объятия. Будь я проклят, все станет водой. По многу раз на день я обходил стену в поисках бреши, откуда было бы видно Большую воду. Все это долгое время, проведенное в доме, я не хотел думать ни о чем другом, мне не было нужно ничего другого, все указания исполнял я без души, без настоящего интереса. Все мои мысли были только об одном, и я опять, в который раз, как пришибленный, плелся вдоль стены. Я искал щелку в стене, хоть и знал, что это сплошной бетон, прочная стена, для того и построенная. И когда Кейтен взял меня за руку и молча повел на чердак, я решил, что это просто видение, болезнь, сон. Хотя нас разделили, он видел мой сон, знал, куда летит мое сердце, чего ищет за стеной. Будь я проклят, он видел.

— Не трясись, — прошептал он, — если забоишься, они нас поймают. Стисни зубы, не клацай так.

— Я не боюсь, — ответил я, — это от холода, я замерз.

— Ну, Лем, ну, друг, — сказал Кейтен с изумлением, не сумев подавить смех, который тут же на него напал. Он покатывался со смеху, забыв о наказании, и, зажав себе рот обеими руками, проговорил: — Ну, Лем, будь я проклят, другого такого шутника в целом мире нет! Знаешь, бедняга, что сейчас на дворе, знаешь, что давно уже лето, август, лучший месяц в году? И он еще сильнее залился смехом, как горный родник, громко, безостановочно.

— Перестань, — взмолился я, укоряя сам себя за страх, терзавший меня.

— Не могу, — сказал он, смеясь, — ты такой трус, Лем, да и хотел бы — сейчас не могу, друг. Я должен высмеяться, а то помру. Ох, давно такого не слышал, и он опять расхохотался. — Холодно ему, а!? Ну, Лем, ты даешь!