Живко Чинго - Большая вода

— Товарищ Босилка Кочоска, как вас звать?

Ответ тут не важен, она как и не слышала, можно еще глупее вопросы задавать, — важно было, как она кланялась до земли, вытягивая шейку, важен был ее пухлый ротик, новый, неизведанный, когда она говорила нараспев:

— Спасибо, да, благодарю!

— Нет, ничего, — говорят ей, — извините!

А она ответит:

— До свидания, пожалуйте еще! — и при этом низко поклонится, чудесно, волшебно, так, что остолбенеешь. Как увидите такое, так хотите не хотите, а остановитесь и всерьез сами себя спросите:

— Она это или нет? — изумляетесь вы и трете глаза. Видите, и с вами не все в порядке, и в вас вошла вода. Как говорится, вы не из овечьего стада. И вы говорите неизвестно кому:

— Прощай, до свидания! Поманила какая-то тень, померещилась, страшно вас связала. Будь я проклят, талант — это магия, боль.

Вот, например, случай с Тодорче Терзиоским. Вы и сами понимаете, какое отношение к искусству может иметь человек с таким именем. Такой теленок, ненасытный, вечно голодный, однажды почувствовал, что ему сдавило горло. Всю ночь давило, он вздохнуть не мог. Так его пробирало, и утром, и за завтраком, и вдруг у него там лопнуло. Он как обезумел, выскочил из-за стола, запел и заперся в одном месте неудобь сказуемом. Как в опере пел, весь дом трясся. Сперва мы испугались, переполошились, спрашиваем, что за дела, бросили завтрак и помчались поглядеть, что случилось.

— Что с тобой, Терзик? — нежно так его спрашивает папочка Аритон Яковлески. Тебе плохо, Терзик?

— Нет, поет тот в ответ. — Мне хо-ро-шо, я мол, ре-пе-ти-ру-ю!

— А что репетируешь, Терзик?

— О-пе-ры, то-ва-рищ А-ри-тон Я-ков-лес-ки!

— Ну ладно, репетируй, — говорит ему папочка и вытирает пот со лба, ну и мы немножко успокоились.

Так он несколько часов просидел в этом поганом месте, и что, неужто ему там ничем не пахло? Будь я проклят, все для него там было сладко и возвышенно. Душа у него пела, видно, человек с ума сошел, что смело мог оставаться в таком месте с самого утра до вечера, целый день. В этом, наверное, было какое-то наслаждение, о, клянусь, тут были смешанные чувства, какая-то страшная, глубокая сила. О чем бы с ним ни заговаривали тогда, он не мог по-человечески, обычно ответить. Скажешь ему доброе утро, а он как в опере отвечает:

— До-до-до-бро-е-у-у-ут-ро! Целый день потом только и бормочет. — До-до-до-бро-е-у-у-ут-ро! Может уж и вечер, ночь, а ему все равно, у него все доброе утро. Будь я проклят, утро.

— И это было не единственной заметной переменой в детях. Вместе с душой все меняется, и внешний вид. Может ли себе позволить великая, славная народная балерина, артист или поэт ходить в длинных пальтишках, сшитых из тонких ветхих одеял, плохо скроенных и еще хуже покрашенных каштановыми листьями? Конечно, такого позволить было никак нельзя, и как по-новому, пестро и необычно выглядело тогда воскресное утро. Кто ничего не знал о доме, мог подумать — ярмарка. Девочки из своих красных деревенских платков понаделали большие яркие помпоны, и гляди — прикололи их булавками, кто на грудь, кто — в волосы. Будь я проклят, как красные цветы. Другие белыми нитками собрали волосы в пучок и спустили надо лбом. Смотришь на нее, глазам не веришь, идет тихо, легко, как русалка или фея. И ребята тоже позаботились о том, чтобы выглядеть покрасивее и торжественнее. Часами только тем и занимались: поплюют на ладонь и трут, приручая непослушные вихры, так что кажется, что их лизала корова. И все смотрятся в зеркальца. Потом завяжут себе не слишком чистыми платочками прилизанные волосы (все это перед сном) и ложатся спать с легкой душой. Будь я проклят, здорово получалось, само совершенство. До утра одно мастерство и радость, а утром, смотришь, волосы, как клеем, намазаны, вот теперь их отлепить да расчесать, так кровавыми слезами обольешься. Но в том и состояла сила таланта — бедный парень начинал все заново, мужественно перенося самую сильную боль.

В тот день и папочка, и товарищ Оливера Срезоска и Трифун Трифуноски, одним словом, весь дом выглядели очень торжественно и празднично. Папочка надел солдатскую шинель, нацепил и орденок по такому поводу, а Оливера Срезоска и Трифун Трифуноски приоделись в спортивные блузы, в каких кросс бегают. Тогда в первый и последний раз мы увидели Оливеру Срезоску в блузке, свободной, расстегнутой. Будь я проклят, расстегнутой. Другие два воспитателя, товарищ Калояноски и Метеор, заменяли оркестр. Товарищ Калояноски вроде как мог играть на дудке, а Метеор немножко умел растягивать гармошку. К этому времени вынесли все знамена и все такое, и можно сказать, начался экзамен. Будь я проклят, тут и звонарь стал бить в колокол.

Все происходило в северной комнате, в леднике. Экзаменационная комиссия, папочка как председатель комиссии, Оливера Срезоска, член, и Трифун Трифуноски, тоже член, самым торжественным манером заняли места за экзаменационным столом. Тотчас в северной комнате раздались громкие аплодисменты, ура, ура, ура! Можете себе представить, как бились детские сердца в ту проклятую минуту. Экзаменуемый, которого вызывала комиссия, выходил, замирая от страха, весь дрожа.

— Какой у вас талант? — спрашивал папочка.

— У-у м-мен-ня р-р-а-з-зны-е, — отвечал экзаменуемый.

— Ну ясно, несомненно, — мягко, подбадривающе скажет товарищ Трифун Трифуноски, — сразу видно, невооруженным глазом, но все-таки вы, дорогуша, выберите один дар, который вам ближе всего, по душе, что как весенний ручеек журчит в ваших жилочках, в ваших цветных жилочках, что как легкий ветерок веет перед вашими прекрасными сияющими глазками, — и попробуйте остановить Трифуна Трифуноского, он совсем забылся, похоже, он дрожал той же дрожью, что и испытуемый.

— Ну да, и я что-то такое думал, — говорит тупица и бездарь и бесстыдно чешет черным пальцем ободранный лоб (все из-за этих причесок), сейчас, никак не может вспомнить, хоть убей, а если что и вспомнит, то такое, о чем вообще и не думал.

— Тогда давай, прочитай какое-нибудь стихотворение, — подскажет ему товарищ Оливера Срезоска. — Расскажи что-нибудь!

— А, да, Первое мая, — озаряет его, но ненадолго, огонек быстро догорает, как солома, кроме этих двух слов из него клещами ничего не вытащить, осла упрямого.

— Может, ты плясать умеешь, — спросит папочка, — знаешь какой-нибудь танец?

— Да, знаю, — отвечает быстро, — ага, это я очень люблю, оро танцевать.

— Тогда давай посмотрим, — скажет папочка и подаст знак Колояну Николоскому.

Тут товарищ Колоян подует в дудку, и несчастные начнут кто как, как пьяные или сумасшедшие, черными тенями виться туда-сюда, как будто их дурным ветром носит. Они скачут, верещат, поют, плачут, потеют, да так, что льет ручьем, в изобилии поднимают пыль с грязного дощатого пола. Солнце перемешивается с пылью, дети плавают в позолоченной пыли, черные, уставшие, взмыленные. Потом, как подкошенные, падают на грязный пол, тонут в пыли. Боже мой! Еще деликатнее относились к кандидаткам в балет, черт побери. Специально для них Метеор что-то сочинил. Будь я проклят, балет. Только посмотрите, сбросили некрасивые, грубые пальтишки, сняли тяжелые солдатские ботинки, одна босая, другая — в белых домашних носках, та в шелковых чулках (приз за участие в кроссе), та в штанах, та в деревенском домотканом платье, с длинными милыми руками, белыми и слабыми, Боже, самая маленькая выгнулась, вытянулась высоко, до неба, другая свернулась, уменьшилась, сгорбилась, Господи, Боже мой.