Михаил Самарский - Распятые любовью

– Вот, например повесть всё того же Льва Толстого «Крейцерова соната».

– Да-да, – согласился. – Чем закончилась любовь? Муж-ревнивец убивает жену. Ты видишь, где любовь, там обязательно рядом смерть. А вспомни лермонтовскую пьесу «Маскарад», там тоже придурок убивает ни в чём неповинную жену, а потом, узнав, что ошибся, сходит с ума.

– И в самом деле, что не возьми, любовь, слёзы, кровь…

– Теперь ты понимаешь, почему я боюсь этой проклятой любви, – тяжело вздохнул я. – Я тоже в этой жизни ничего хорошего от любви не видел, хотя пытался любить и, как мне кажется, искренне любил…

– И что? – вздёрнул Антон.

– А то, – я сделал небольшую паузу и продолжил: – что каждый раз выходила какая-то лажа, а счастье превращалось или в несчастье или беду. Ты знаешь, что первый мой мальчик, с которым у нас была первая любовь, повесился.

– Из-за чего? – испуганно спросил Антон.

– Скорее, не из-за чего, а из-за кого, – сказал я и пояснил: – думаю, из-за родителя. Отец, когда узнал о его наклонностях, тому было лет тринадцать, жестоко избил, потом они всей семьёй уехали в другой город. Через некоторое время я встретил его старшую сестру, и она сказал, что её брат повесился. Это случилось около сорока лет назад, но подробностей я не знаю до сих пор. Всю жизнь я это вспоминаю, и у меня болит душа.

– Красивый был мальчик? – спросил Антон.

– Да ведь дело не в этом, Тоха, – горько усмехнулся я, – красота здесь на втором месте, просто мы нашли с ним общий язык, поняли друг друга в то непростое для таких взаимоотношений время. Побыли немного счастливыми. Совсем немного. И потом вдруг всё рухнуло. Представляешь, а мы ведь могли быть счастливыми всю жизнь, если бы люди не придумывали искусственных препятствий и… а, да ладно, – махнул я рукой. – Что теперь об этом говорить. Сорок лет прошло, а ничего не изменилось.

– Странно всё это, – закивал Антоха, – чего людям не хватает. Ну, есть у вас свои семьи, друзья, подруги, живите и наслаждайтесь. Нет же, им обязательно нас нужно переделать, перевоспитать. Вот поэтому, дорогой Боря, мы и должны устраивать акции и добиваться соблюдения наших прав, бороться за наша права, иначе так и будут нас всегда притеснять и…

– Стоп, Тоха, – поднял я руку вверх. – Я вот что хочу спросить: а твои коллеги, так сказать, по борьбе за права геев знают, что творится в тюрьмах?

– В смысле? – разинул рот Антон. – С геями?

– Ну, да, с ними – сними.

– А что там творится? – разинул рот Антон. – Но это же преступники…

– Вон оно как! – усмехнулся я. – А преступники по-твоему не люди? То есть у осуждённых и прав нет никаких? Странно слышать такие слова от человека, который борется за права других людей.

– Прости, Борис, – нахмурился Антон, – что-то я не то сказанул. Каюсь! Я на автомате ляпнул, не подумавши. И что с ними? Расскажи…

– Их там за людей никто не считает. Фактически они приравнены к животным. Ты знаешь об этом?

– Может, ты преувеличиваешь, – усомнился Антон. – Быть такого не может. Мы же не… у нас же не рабовладельческий строй.

– Ты мне не веришь? – цокнул я языком и покачал головой.

– А ты откуда знаешь? – расширил глаза Антон.

– Не знал бы, не говорил, – тихо произнёс я и опустил глаза. – Быть опущенным в тюрьме и колонии – это не сахар, мой друг. Я всё это прошёл, Тоха. И, кстати, из-за любви…

– Тебя посадили из-за любви? – воскликнул Антон.

– Нет, – хмыкнул я, – посадили за дело, тут претензий к властям у меня нет.

– А что ты сделал? В смысле какое преступление совершил? – спросил Антон.

Вопрос моего друга унёс меня в далёкое прошлое.

Глава 23

Вернувшись из «секс-тура» по Москве (так язвительно прозвал я свою поездку после потери десяти тысяч рублей), я окунулся с головой в работу, но вдруг через месяц меня попросили написать заявление об увольнении. Я пытался узнать, почему такое решение, но никто ничего не объяснял, сказали, что идёт сокращение производства. Спорить я не стал, написал заявление и начал искать подходящую работу.

Однажды ко мне подошёл мужчина, как принято говорить, кавказской национальности, и обратился ко мне по имени.

– Боря, привет, можно с тобой поговорить?

– А вы кто? – Я очень удивился, поскольку видел этого человека впервые.

Он протянул мне руку и представился:

– Мустафа.

– Говорите, – кивнул я.

– Борис, я случайно узнал от наших общих знакомых, что у вас проблемы с трудоустройством и что вас ограбили в Москве. Это правда?

– Правда, – подтвердил я и спросил: – а что за общий знакомый?

– Неважно, – ответил Мустафа, – я обещал ему не говорить. У меня к тебе есть хорошее предложение.

– По работе? – мне стало интересно.

– Можно сказать, да.

– Что значит, «можно сказать»? Это работа?

– Работа-работа, – ухмыльнулся Мустафа, – но… с элементами риска.

– Криминал?

– Не совсем, – ответил мужчина, – пойдём, сядем в кафе, я тебе всё объясню.

– Да какое мне кафе, – уныло усмехнулся я, – у меня на хлеб денег нет…

– Не переживай, Борис, я угощаю. Пойдём!

Мустафа предложил мне поработать курьером. С одной стороны это был, конечно, криминал, с другой – это не кража, не разбой, просто нужно на самолёте отвезти «товар» в столицу. «Товар» – это песок. Не речной, конечно, и не морской, а золотой. Сложностей никаких нет. Курьер под одежду надевает специальный пояс, заряженный золотым песком и улетает в Москву. Там в условленном месте встречается с коллегой и через неделю возвращается обратно. Вернуться можно хоть в тот же день, но это обычно у правоохранительных органов вызывает подозрение.

– Ты понимаешь, Борис, – объяснял Мустафа, – курьером должен быть только русский человек, в смысле, славянской внешности. Нас, ингушей, менты шмонают в любом случае. Да так шмонают, что даже в душу заглядывают.

А если меня обшмонают, – спросил я, – что тогда?

– Ну, вот ты летал в Москву, тебя шмонали? – спросил Мустафа.

– Нет.

– Вот видишь? Ты на приисках не работал, с золотом никаких дел не имел, зачем тебя шмонать, время на тебя тратить? Билет мы покупаем, денег тебе на проживание в Москве дадим, работу сделал, получи свою тыщу рублей. Где столько заработаешь? Нормально?

– Нормально-то нормально, – сказал я, – но страшно.

– Э-э-э! Дорогой! – волков бояться в лес не ходить. – Так говорят русские? Чего ж тут страшного? Соглашайся. Я тебе больше скажу, брат. Если даже попадёшься, и никого не сдашь, мы тебя в беде не оставим, поможем, в тюрьме будешь на особом положении, и пораньше выйдешь. Но я думаю, до этого не дойдёт, давай не будем говорить о плохом. Сколько ты потерял в Москве?

– Десять кусков, – тяжело вздохнул я, вспомнив измайловского милиционера.

– Вот видишь, а у нас всё это за год вернёшь! – Мустафа хлопнул меня по плечу, словно мы с ним знакомы сто лет. – Ну, так что?