Доминик Татарка - Республика попов

— Душа христианская, скажи по совести: грешна ли ты? — вопрошал голос, и сам же отвечал: — С раскаянием, с отвращением ко греху каюсь: грешна. А против четвертой заповеди божией — чти отца своего и матерь свою и будешь долго жить на земле, — грешна ли ты? Грешна. Сколько раз согрешила? Словами, делами, мыслями? Сколько раз?

Тихий голос перетряхнул на пробу все грехи мысленные и действительные. Он неотступно вопрошал: сколько раз согрешили делом, сколько раз помыслом, сколько раз касанием собственного тела, сколько раз с лицом другого пола. Он совсем загнал учителей в угол, он мел, как новая метла. Директор и второй, деловитый, монах, слушавшие пробу в одном из классов, могли с удовлетворением потирать руки.

Стараниями Бело Коваля гимназия превратилась в оранжерею. Ковры в коридорах, зелень, цветы создали совсем особую атмосферу. Учащиеся по приказу директора при входе переобувались в легкие туфли. Шаги и шум поглощали ковры. Дети радовались, что три дня не будет занятий. Не надо было носить в школу книги, ничего; сначала гимназисты были приятно поражены, но, опомнившись, почувствовали что-то неладное. И хотя никто из учителей, дежуривших в классах, не требовал тишины — дети молчали, будто их застигли врасплох. Зимой они приходили в гимназию озябшие, с мокрыми ногами, отсиживали часы в помещении, которое было ничуть не веселее казармы; и вдруг такая роскошь! Перед звонком ученики бесшумно слонялись по коридорам, как привидения, в отчаянии от того, что нельзя шуметь, кричать, топать ногами. После звонка тягостная тишина еще больше сгустилась. Репродукторы в классах прохрипели вхолостую, затем запел хор, собранный перед микрофоном в учительской. Жалостными голосами пропели несколько покаянных псалмов — «Ко кресту спешу» и «О невинность предрагая, что ты сделала с собой».

Потом раздался энергичный, но бесплотный голос:

— И ехал я в международном экспрессе Париж — Москва. Поезд был переполнен. Сидели на мягких диванах прожигатели жизни, жидобольшевики, безбожники, еретики, отступники святой церкви. Все они пировали, веселились и развлекались с грешницами. В коридорах стояли грешники помельче — сомневающиеся в святых истинах, вольнодумцы, к жизни вечной равнодушные заумники. На площадках, на крышах, даже на ступеньках — везде теснились грешники. Были там все те, чьи души умерли в состоянии смертного греха.

И мчался по Европе этот поезд. Летел стрелою во времени земном по стране веселия и утех плотских. Время же летело быстрее человеческой мысли, жизнь сокращалась, как луч, брошенный в пучину. На остановках служители божий выкрикивали названия станций, свистели предостерегающе, подавали световые сигналы — знамения божии. Остановитесь! Сойдите, пока не поздно! Довольно неправедности! Довольно греха! Час гнева божия пробил!

Но мчался поезд безбожников. Некоторые сошли на станциях — со ступенек, с площадок. Таких было мало. Закосневшие в грехах, охваченные смятением, теснились, давили друг друга грешники, но сойти удалось лишь немногим.

Мчался и мчался поезд, нечасто останавливаясь. И — ненадолго, ибо для закосневших в грехах краткими были все остановки.

Мчался вперед этот поезд. Вперед, вперед. Сердце нынешнего, неверующего человека закоснело в грехе. Иссохло в плотских утехах. Запуталось в ересях лжепророков и прогресса.

Дальше мчался экспресс, вырываясь из-под власти человека. Но вот домчался он до страны, похожей на труп, обсыпанный гнойниками, обезображенной струпьями и болячками, где гнойниками и струпьями были люди. То была страна враждебного богу и святой церкви большевизма, страна, окутанная мертвенной мглой, страна, которую никогда не согреет солнце божией правды, не озарит никогда луч духа святого.

Вот куда попали мы, сидевшие в поезде. Ужас схватил нас за горло. Покрылись мы потом от страха. Выпала из рук чаша мирских радостей. В страшной давке все устремились вон из поезда. О, для всех было уже поздно. Было уж поздно для грешников, которые до тех пор веселились, по уши погрязнув в испражнениях собственных пороков. Над страной стоял серный смрад. На горизонте зияла пасть, страшная, как некий туннель. Дым и смрад валил оттуда клубами, взметывались языки пламени. Теперь все уже поняли, где они. Ибо над этим туннелем, над алчною пастью пылала надпись: Последняя станция — Ад!

Голос выкрикнул это слово во всю силу, в репродукторах затрещало. А потом опустилась такая тишина, что Менкина мог слышать ее во всех классах, по всем коридорам. В четвертом классе, где он дежурил, ученики ртом ловили воздух, невольно трогали себя за лицо — убедиться, что весь этот ужас им не приснился. Их будто оглушило — но радиофицированный глас божий не дал передышки кающимся.

— Во сне видел служитель божий закат мира и вечную погибель, к которой катится нынешнее человечество, несмотря на непрестанные предостережения святой апостольской церкви, взывающей: покайтесь, пока не поздно! Боже гневный, жги тут, руби тут, только отпусти мне грехи в вечной жизни! — закончил энергичный голос, нагнав на слушателей столько страху, сколько необходимо для полного эффекта покаяния.

Его сменил другой, более мягкий голос, умеющий анатомировать совесть, как скальпелем.

— Смотрите, верующие, — произнес он и замолк. — С помощью духа святого попробуйте прозреть в темноте. — Опять он помолчал, потом заговорил утешающим тоном, будто рассуждал сам с собой: — Святой дух разгоняет тьму. В том числе — тьму человеческого сердца. Лучом любви он ищет, как прожектором, — монах, видимо, имел в виду прожекторы, улавливающие в скрещенные лучи вражеские самолеты. — Он ищет, как прожектором, и ваши сердца, умершие в смертном грехе и блуждающие по темному полуночному небу. Сердце человеческое гниет во грехе. И мое. И ваше. Ужасающие нечистоты и смрад переполняют его. Знаешь ли ты, что есть грех? Люцифер, прекраснейший из ангелов божиих, прекрасней самого архангела, за одну-единственную гордую мысль был наказан таким безобразием, что у святой Луитгарды, которой бог по ее неотступному желанию дозволил увидеть его, от омерзения разорвалось сердце. Так за одну лишь гордую мысль стал безобразным Люцифер, прекрасный, как свет. За одну гордую мысль, грешную тем, что осмелились приравнять себя к богу всевышнему, легионы ангелов дождем посыпались с неба. Они падали наземь, как снежные хлопья, — столько ангелов согрешило одной-единственной гордой мыслью…

Этот второй голос как бы рассуждал сам с собой о гнусности и многочисленности человеческих грехов. Нет человеку утешения в испорченности человеческой натуры. В нем нет ничего, кроме тьмы. Темнота окружает его, как скорлупа — зародыш цыпленка. Человек слеп. Да, он не видит. И остался бы слеп, не будь лучей духа святого…