Доминик Татарка - Республика попов

Уже по тому, как примолкли, как замкнулись гимназисты, можно было сделать вывод, что первый день духовных упражнений имел неожиданный успех. Проповедники, специалисты в делах покаяния, размололи подростков старших классов и детишек из младших меж двух жерновов рассуждений. Детям жутко стало от испорченности человеческой природы. И ничего больше им не хотелось, как только услышать утешительные слова о лучах духа святого. Но черед этих слов настанет лишь на следующий день, объявили проповедники. И юношество, хоть и сильно претерпевшее от метлы гнева божия, явилось на другой день в гимназию с такой надеждой, какой не испытывало никогда.

Но в первый день и преподаватели уходили из гимназии в таком же состоянии. А на улице, на ближайшем углу, из рупора городского радио гремели марши Глинковской гарды, потом позывные: несколько тактов из Пятой симфонии Бетховена. Верховное командование вермахта зычно объявляло об очередной победе германского оружия на Западе. Томаш Менкина, мечтавший поскорее очутиться где-нибудь вне досягаемости голоса совести и голоса вермахта, протирал глаза, тер уши.

— Счастье, что кающийся слышит два голоса одновременно, — злобно заметил он в присутствии Дарины. — Та-та-та, та-та-та… И ничего нам не остается, как только каяться в грехах… А верно, Дарина, не хочешь ли принять мою исповедь?

То, о чем он думал, доводило его до бешенства.

— Ты ведь знаешь, я — лютеранка, — ответила Дарина, стараясь взглядом умерить его насмешливость.

Проходя мимо Глинковского дома на Кладбищенскую улицу, они остановились, повернулись друг к другу.

— Я люблю тебя, Дарина, — с яростью выпалил Томаш. Дарина вспыхнула до корней волос, слезы едва не брызнули у нее из глаз. — Но это ничего. Я люблю тебя только платонически, по заповедям святой апостольской церкви.

Слезы все-таки брызнули у нее; она закрыла ладонью рот Томаша.

— Не говори так!

Менкина отвел ее руку.

— Но сплю я с другой. И не раскаиваюсь, не думай.

Дарина согнулась, будто ее ударили в живот. Повернулась и пошла обратно.

А Томаш Менкина зашагал дальше по Кладбищенской улице. Однако в столовую Ахинки не заглянул — все шел и шел, шел уже по Раецкому шоссе, безучастный ко всему, глухой к самому себе. Так дошел он до артиллерийских казарм за городской чертой. Бесконечной казалась ему эта дорога, и приятно было шагать по ней. Какой-то бедняк вывозил на телеге помои со двора казарм, настегивая кнутом жалкого конягу. Томаш пошел назад, сообразив, что оставаться без обеда неумно. В столовой его ждал Лашут. По виду Томаша он понял, что Дарина не придет. Лашут до последней строчки вычитывал «Словака» и теперь подсунул Томашу газету, показывая пластмассовым карандашиком на стихи «режимного» поэта, набранные курсивом; со вздохом произнес заглавие:

— «Гнездо мира…»

По уверениям поэта, их маленький, в конечном счете незначительный народец, никогда не имевший веса у сильных мира сего, претендовал сохранить исконную свою невинность.

Лашут и Томаш одни остались в столовой. Их обслуживала сама пани Ахинка. То прибор принесет, то разгладит скатерть на углу стола… Движением своим она заполняла комнату. Тело у нее так крепко сбито, что чуть не скрипит, как новые сапоги. Лашут следовал за ней взглядом. Женщина подсела к Менкине — воспользовалась тем, что не было с ними Дарины. Или по-матерински пожалела его. А в Томаше не было ни капли радости или желания. Он машинально обнял то, что ему подставили. Лашут смотрел глазами круглыми, как у маленького незрячего зверька. У Ахинки занемела талия под рукой Томаша. Но в этом прикосновении ничего не чувствовалось. Томаш больно ущипнул ее.

— Что случилось? — озабоченно спросила его Ахинка. — Может, пан учитель, вы несчастны?

Но Томаш не пожелал разговаривать. Ахинка ушла на кухню.

— Что случилось, Томаш? — удивленно повторил Лашут ее вопрос.

Паулинка Гусаричка была ровесницей Томашу, вместе ходила с ним в школу и была его первой любовью. Родителей ее скосила после войны испанка, свирепствовавшая в Кисуцком крае. Птичка-сиротинка не сеет, не жнет — Паулинка зимой кормилась по дворам добрых людей, летом собирала лесные плоды. Когда вошла в разум, стала носить их на продажу во Фридек, в Тешин. Рано пустилась в люди, как и большинство кисуцких горцев. Девушка, наряженная, как кукла, в кисуцкий народный костюм, нашла себе службу в семейном доме и поселилась в чужом краю. Встретила парня среди остравских шахтеров. Стала с ним жить «на веру» или «сожительствовать», как сказано в полицейских бумагах, при которых ее по этапу отправили восвояси. Тогда из Словакии выпроваживали чехов в Чехию, а из Чехии изгоняли всех «дротарей» и разносчиков галантерейных товаров. Изгнали среди них и Паулинку Гусаричку — как бы не стала обузой там, где жила. Мужа ее арестовали и расстреляли как коммуниста. Сыночка, взращенного ею, не отдали — он считался уже подданным рейха. Только то дитя, что носила она во чреве, еще не принадлежало рейху; его да узел с пожитками и разрешили ей пронести через границу. Вернулась Паулинка в родную деревню. И как стала ходить по добрым людям, завернула по знакомству к Маргите Менкиновой — да и расплакалась горько.

— И что же я буду делать, грешная? Тетка, а не приютите ли меня? Буду вам верно служить. Одна вы, места хватит… Будем жить вместе, а я до смерти за вами ухаживать буду. Доброе дело сделаете.

Так плакала Паулинка Гусаричка, выкладывала все обиды, что скопились у нее на душе.

А Менкинова не удержалась от попрека — хотела спокойную совесть сохранить.

— Ой, девка моя, — сказала она, — коли ты с ним жила «на веру» и два раза в грехе зачала — надо тебе исповедаться.

Пошла Гусаричка к исповеди, рассказала про все за долгие годы, что прожила без исповеди на чужбине. Во всем призналась, а священник потребовал, чтоб она и раскаялась в содеянном. Все в Гусаричке восстало против этого, утвердилась она в упрямстве, не сказала «во всех грехах своих от всего сердца раскаиваюсь». Священник, привыкший к покорным грешникам, не дал ей отпущения. — Ну как, раскаиваетесь? — Нет, не раскаиваюсь. Не могу. — Взяла Паулинка Гусаричка свой узелок и пошла дальше. Пришла в город. Озиралась, стояла на улицах: что делать? На своих круговых прогулках по городу заметил американец Менкина женщину, бесцельно блуждавшую по улицам. Заговорил с ней — лицо ее показалось знакомым.

— Что ищете, милая? Не из наших ли сторон?

— Да уж я теперь и не знаю, с какой я стороны.

— А ищите-то что?

— Что ищу? Ничего я не ищу. Добрые люди все померли.

Так ответила Паулинка Гусаричка американцу Менкине. Долго пришлось ему ее уговаривать, пока она хоть расплакалась. Американец все знал о ее покойных родителях. Рассказал, что сам испытал в чужом краю, о напрасных своих трудах.