Доминик Татарка - Республика попов

Но Томаш не стал совершать над ней никакого другого насилия. Руки у него опустились, и он проговорил:

— Сядем.

Ужасно! Томаш не должен был произносить этого. Но он произнес. Дарина услыхала, как зазвучало разочарование в его голосе. А у Томаша тоже блеснуло в голове: она не противилась, значит, просто терпела его объятия, ничего при этом не чувствуя.

Уселись на склоне — будто им кто-то подножку подставил. Дарина натянула юбку на колени, обхватила их руками. Томаш был рядом. За великим ожиданием последовало великое разочарование.

Тут будто злой дух шепнул Томашу: ну сейчас начнутся объяснения! И в самом деле — Дарина после долгих колебаний изрекла:

— Вот ты, значит, какой. У тебя было много милых.

Томаш невольно усмехнулся, ответил:

— Было.

Желал он того или нет, в голосе прозвенела насмешка.

Дарина продолжала выяснять:

— И ты был с ними близок.

— Был, Дарина.

— А скажи, Томаш, зачем теперь тебе нужно и меня взять?

— Не спрашивай. Потому, что ты мне нравишься, потому, что…

Томаш сказал так, желая подчиниться ее настроению, но голос опять отдавал насмешкой. Дарина думает разделаться с этим вопросом одними разговорами! Когда Дарина-учительница начинала так рассуждать, она становилась похожей на чересчур умненькую девчоночку. Даже трогательно! Эта взрослая женщина, образованная и порядочная, утратила женственность. Или еще не нашла ее? Томаш и не хотел, да невольно улыбался. Улыбка звучала в его голосе. Томаш хотел склонить голову перед благородством ее чувств, перед ее прекрасной преданностью, но в действительности чувствовал себя на голову выше ее детскости.

— Томаш, ты надо мной смеешься, — горько укорила его Дарина.

— Не смеюсь, дорогая, — возразил он, хотя смеялся.

— Смеешься! И ты со мной неискренен.

Томаш вытянулся на траве, перевернулся лицом вниз. Вдохнул горький запах земли. Каждым движением своим он будто говорил — ах, все ни к чему, не понимаем мы друг друга. Отчуждение охватило его, он отступался.

В эту минуту любви их грозила опасность развеяться. Дарина и впредь будет любить чистой любовью, но останется нетронутой девой.

По счастливому наитию, а может, раненная острой болью, она замолчала, оборвала свои рассуждения, бросилась ничком в траву.

Так и лежали они рядом. Томаш дышал терпким травяным духом, прижавшись лицом к груди Дарины. Забылись на время — из этого забытья у Томаша вынырнуло на поверхность: Дарина еще какая-то закостенелая, ее судорога сводит. Девочка! Никто ее еще не касался, никто ее не гладил, потому и грудки у нее такие маленькие, неразвитые. Замкнулось и тело — и не умеет она проявить себя… Это его трогало.

Он сел. Было ему очень грустно. Вот лежит возле него эта девушка, сводит ее судорога, не понимают они друг друга. Отгородились один от другого. Дарина забилась. Ах, горько-горько заплакала она о том же: какими чужими могут быть двое, зачем только избрали друг друга!

Томаш утешал ее. А судорога била ее еще сильнее. Томаш сорвал травинку, травинкой стал гладить ее по обнаженной руке. От прикосновения травинки Дарина утихла. Подняла голову, потом села рядом.

— Томаш, если бы ты знал, как мне грустно, — заговорила она. — Понимаешь, он тоже вот так гладил меня травинкой. Знаешь… Не смейся надо мной, я такая дурочка, все плачу. Ты обо мне ничего не знаешь.

И она рассказала. Школьницей была она влюблена. Учились вместе, и в институт вместе пошли. Он заболел чахоткой и умер. Один только раз пытался он ее поцеловать — вот как Томаш сегодня — и потом гладил ее травинкой. Самое большее, на что они решались — это ходить под руку.

— Ты не смейся… — Колдовство возобновилось, возрожденное ее искренностью. — У тебя-то были милые. Тебе это смешно, ну и ладно, ладно…

И опять заплакала.

Издавна, с самого начала — он так чувствовал — Дарина представала пред ним такой: нетронутой в любви, неразвитой девчуркой. Сохла от духовной любви, и в самом деле способна была иссохнуть вся, оставшись девственной. Давно-давно, еще до того, как она поведала ему о детской любви, Томаш догадался, что она была верна ей, как вдова, этой своей детской любви.

— Томаш, ты над тем смеешься, что у меня не было любовника? — строго спросила она вновь, как мудрая учительница, принимаясь за рассуждения, чтобы выяснить все до конца.

— Не смеюсь я, дорогая, — сказал Томаш, а сам подумал: «Какой же я грубиян!»

Замечтался-задумался: вот он, деревенский мальчик-пастушок, поймал за руку девочку, священника дочь. Затерялся в городе этот мальчик-пастушок. Дарина светила ему добрым светом. Милая, до дна души проникал ее свет! Так вот кто я: на дне — деревенский мальчик-пастушок, а сверху насмешник. Мама говорит, потерял я невинную душу. Мама права: потерял. Потому и стал безжалостным насмешником. А Дарина была незаслуженный дар. Кого благодарить за нее?

Но Дарина не постигла — да и не могла еще постичь, — что эта минута была и должна была быть для Менкины минутой познания. Опять захотелось ей объяснений. Неопытная, искренняя, она воображала, что все можно разъяснить словами. Спросила:

— Томаш, а скажи, после того, как ты был близок со столькими женщинами, что́ тебе я?

Томаш упал с облаков и опять невольно усмехнулся ее учительски строгому тону. Дарина еще добавила, чопорно так:

— Только я не хочу, чтобы ты мне льстил, говорил пустые слова…

— Словом, я должен выразиться, как учитель? — со смешком сказал он.

Дарина встала, негодуя, что для Томаша все это не только нравственная проблема.

В ту ночь, когда так долго гуляли Томаш с Дариной, Франё Лашут еще дольше набирал «Гардиста». Далеко за полночь ушел он домой. Лег спать, но сон не приходил. Ночь не успела сгуститься, как начало светать. Лашут поднялся слишком рано. Сегодня приедет Эдит. Не мог он лежать. Выбрался, принял ванну, душ. Одевался, долго завязывал галстук. Отправился гулять — далеко, далеко. Дошел до Борока, и еще дальше. Погрелся на солнце. Двинулся назад. Но все он делал слишком торопливо, всюду поспевал прежде времени. Везде было слишком рано.

Милая Эдит! Приедет скорым — скорый приходит в тринадцать семнадцать. Как-то она выглядит с прямым носом? Испортила себе лицо, выпрямила нос ради него. Если она решилась на эту операцию из любви к нему, значит, любит, как не любила ни одна женщина, любит, как Джульетта Ромео. Если же хотела наказать его за осторожность, — наказание, право, слишком жестоко. За что? За то, что хотел счастья, счастья с ней? Если допустить, что желать счастья — слабость по нынешнему времени, он должен был отказаться от счастья, даже от желания счастья… А если это его право, то он дороже, чем надо, заплатил за свое счастье, он, в чьих жилах двадцать пять процентов еврейской крови, он, которого самого могли объявить евреем.