Доминик Татарка - Республика попов

— Позорное клеймо? — вскинулся Менкина.

Военные, дипломаты, власть имущие — все оказывали друг другу эту услугу, все клеймили позором друг друга ежедневно — в разговоре, в печати, на волнах эфира. И хорошо, что отечески озабоченный директор употребил это затасканное резкое слово, иначе Томаш не нашел бы в себе сил возмутиться. Он с изумлением ловил себя на том, что его отвращение, его омерзение и ненависть постепенно тают в человечном, национальном всепонимании директора.

— Я не говорю «позорное клеймо», — поспешно отрекся от резкости Бело Коваль, Менкина не успел даже запротестовать. — Скажем, вы действовали необдуманно. — Директор нашел и еще более мирное, прямо слащавое выражение: — Промашку допустили. Ну сознайтесь: с вашей стороны это была маленькая промашка. Но в конце концов вы одумаетесь, вы согласитесь… Что же вы собираетесь дальше делать, пан коллега?

— Не знаю, — уже без всякого вызова ответил Томаш.

— Не знаете? — жалостливо протянул директор. — Эх, не знает молодежь, что стену лбом не прошибешь… Но оставим это.

Оставили. Менкина хрустнул суставами пальцев. Хруст был громким в тишине.

— Зачем вы это сделали? — спросил директор. — Скажите мне теперь откровенно.

— Противно мне, — вдруг вырвалось у Томаша.

— Что противно?

— Все мне противно.

— Ну что вы говорите, так-таки и все?

Директор, моргая, уставился на Менкину. Было меж ними глубокое человеческое взаимопонимание, значит, директор должен был понимать, что имеет в виду Менкина, говоря «все». Но то ли директор желал остаться незапятнанным, то ли хотел получить от Томаша отпущение грехов. Во всяком случае, он его решился спросить:

— Что же «все»?

— Да все, — охваченный безнадежностью, повторил Менкина.

Посмотрел на директора — у того в глазах играл смешок, так он радовался, что нечистая совесть прикрылась неопределенностью.

— Все мне опротивело, — еще раз сказал Менкина. — Духовные упражнения, которые вы ввели, ваша беспредельная склонность каяться, школа противна, противно учить детей в христианском и национальном духе. Все мне опостылело, пан директор, в том числе и этот христианский и национальный дух, который нам навязывают.

— И все это вам противно? — Директор даже вскочил, устрашенный. Взрыв адской машины испугал бы его не больше.

Менкина повернулся, бросился на диван. Скрипнули сломанные пружины. Менкина развалился небрежно, потом свернулся, будто у него заболел живот. Но наперекор всему еще длилось между ними очень горькое человеческое взаимопонимание, и оба знали, что этот национальный и человеческий союз создают слабые люди и трусы.

— Я ведь не утверждаю, что мне все нравится, — сказал директор, только чтоб доставить удовольствие Менкине, корчившемуся на своем диване. — Но — противно? Чтобы все мне опротивело? — Опять запричитал растерянный трусишка. — Ну нет. Это уж слишком. Послушайте, вы безнадежны! — от отчаяния он даже голос повысил, и тут же снова забормотал жалобно: — Ему противно, ему все, видите ли, опротивело! — Бело Коваля приводила в ужас мысль, что есть человек, которому все противно. — Вот я пришел к вам. Вы не скажете, не можете сказать, что я плохой человек. Делайте, что хотите. Я к вам приходил. И вы теперь делайте, что хотите. Я же буду исполнять свой долг.

Менкина повернулся навзничь, как снулая рыба. Пустыми глазами вперился в потолок. Директор же, достаточно отхлестав его своей добротой, удалился на цыпочках — как от кроватки засыпающего дитяти.

Медленно приходил в себя Томаш, как будто просыпался. За окном на улице кто-то свистел. Над кроватью висела картина: лунная ночь, озеро с лебедем. Выше него — хромолитография кровавого заката. В комнате было больше выступов и ниш, чем гладких стен. В причудливо ограниченном пространстве заключены были только хлам да сам он. Вот мир, в котором он живет. Или мир этот только приснился ему в уродливом сне?

За окном упорно свистели. Может, ему подавали знак? Но — кто станет вызывать его? Подошел к окну. В срезанном углу комнаты висело распятие. Под распятием — подставка. На подставке — ваза. В вазе — букет огненно-красных тюльпанов. Вот и все. Совершенно сознательно наклонился Томаш к цветам — в нос ударило запахом старой пыли. Это не были огненно-красные тюльпаны. Еще чего! Это был букет искусственных цветов из раскрашенных гусиных перьев. И все вокруг было таким, как этот букет огненно-красных тюльпанов, как две капли воды похожий на настоящий букет. Ложь и подделка как две капли воды походили на истину. И он вместо благоухания вдохнул запах старой пыли и вернулся от окна к своему каждодневному ложу.

А кто-то все свистел за окном. Менкина, однако, не двинулся. Ничего не хотелось.

Тогда пришел Лашут. Позвал пройтись. С ним Томаш охотно отправился на прогулку — даже не переоделся. Очень он обрадовался именно Лашуту. Но прошли они немалый путь по Раецкой дороге, прежде чем Томаш сказал:

— Ты и не знаешь, Франё, как я рад, что ты вытащил меня из берлоги. Как это ты надумал зайти? Ты ведь еще не бывал у меня.

Впереди них прогуливалась красивая женщина. На углу она повернула, пошла обратно. Повернули и Лашут с Менкиной.

— Приходил ко мне, Франё, директор. Все жилы вымотал. Слушай, когда тебе кто станет петь в уши, что мы «свои люди» — двинь его кулаком промежду глаз! Жалею, что не сделал этого. Странная мы нация. Когда кто-нибудь из нас уверяет, что вы «свои люди, словаки», можешь быть уверен, он задумал пакость! — кипятился Томаш.

Он стремился как можно скорее выбросить из себя все, что вызывало в нем отвращение. Он даже не заметил, что Лашут чем-то удручен, а тем более не обратил внимания на женщину, шедшую впереди них.

Лашут же при всей своей удрученности ее заметил. Ткнул локтем Томаша под ребро:

— Посмотри-ка. Нравится?

— Нравится…

Лашут тотчас с огромным интересом принялся допытываться:

— А что в ней тебе нравится?

— Походка легкая, — равнодушно бросил Томаш.

Действительно, стройная женщина легко ступала на высоких каблучках, будто плыла. А вообще-то на первый взгляд не было в ней ничего особо примечательного.

— Да смотри же, Томаш! — канючил Лашут. — Говори, что ты в ней находишь?

Красавица снова повернулась и пошла им навстречу.

— Что я в ней нахожу? То же, что и ты.

— Томаш, брось! Неужели то же, что и я? — удивленно протянул Лашут и с какой-то неохотой признался: — Я у нее вижу… нос.

— Нос? — еще более удивился Томаш; прищурился, приставил к глазам ладонь щитком — солнце светило им в лицо. — Носа я не вижу, — сообщил Томаш, — зато вижу кое-что получше — под блузкой, вот что у нее самое главное.

— Знаешь что, Томаш? Давай заговорим с ней, — предложил Лашут.