Доминик Татарка - Республика попов

Лашут пошел прямо в комнату Эдит. Она читала какой-то роман, лежа на диване. Он сел напротив нее, стараясь удержать на лице обычное выражение. Он научился скрывать под личиной будничности то волнение, которое всегда ощущал в ее присутствии. Чувство свое он скрывал, притворялся для самообороны, чтобы Эдит над ним не посмеялась. Безответно влюбленный, он покорно был предан ей, особенно теперь, когда ей грозила отправка в лагерь.

Отец Лашута держал небольшую типографию; он имел возможность, но не захотел дать сыну высшее образование, не желая, чтоб тот сделался еврейским интеллигентом, подобно какому-нибудь из родственников со стороны матери. Франё глубоко переживал это, особенно сравнивая себя с Эдит, бывшей своей одноклассницей. Успокоился он и даже обрел в отношениях с Эдит некоторую уверенность в себе только в последнее время, когда студенты-евреи, выброшенные из высших учебных заведений, спешно обучались различным ремеслам. Он даже отважился признаться ей в любви. Эдит не возражала против брака, хотя бы и с ним — она никого не любила.

И на сей раз вошел Лашут в дом скромно, хотя свидетельство о крещении в его нагрудном кармане грозило взорваться. Тихо сел он напротив Эдит, стал ждать. Эдит, удобно разлегшись на диване, не перестала читать — только взглядом поздоровалась: «Ага, ты тут». Лашут никогда не претендовал на внимательность с ее стороны. Тем более любовался он ею. Счастливый, даже удовлетворенный своим чувством — как это бывает с истинно любящими — он думал: «Эдит, Эдит, сама ты себя наказываешь. Медлишь заговорить со мной и новость узнаешь позднее. А мне и так хорошо с тобой».

Наконец до Эдит даже через странички интересного романа дошло, что Франё, тающий перед ней от обожания, что-то скрывает. Она подняла голову от книги и спросила обычным голосом:

— В чем дело, Франё?

И он так же небрежно — но нарочито небрежно — произнес:

— Эдит, ты теперь не еврейка.

— Да что ты говоришь! — Эдит захлопнула книгу, села.

Франё опустился на колено, руку ей поцеловал, сказал с жаром, словно в любви открывался:

— Теперь, Эдит, тебе не надо бояться законов. И звезду ты не будешь носить. Я принес тебе арийские документы. Понимаешь, меня осенила гениальная мысль…

Франё ждал, что она бросится ему на шею. Но она не бросилась. Встала только, подняла его. Гениальная мысль Франё, арийские документы означали вместе с тем предложение вступить в брак. Эдит ничего не имела против, но именно поэтому не обняла его. Приняла из рук Франё свидетельство о крещении, прочитала раз, другой. Не верила своим глазам. Только удивление в ней возрастало. Повела глазами вокруг — зеркало подвернулось. И ничего лучшего не нашла Эдит, как посмотреться в зеркало! Такая мысль в такую минуту могла, конечно, прийти только женщине. И она смотрела на свое отражение удивленно, недоверчиво, приговаривая:

— Неужели правда не надо мне теперь бояться законов? И не надо носить звезду, как в гетто? Неужели я не еврейка больше?

— Нет, Эдит, — тихо ответил Лашут.

Теперь они могут пожениться. Уедут, поселятся там, где никто их не знает. Там, где никто их не знает, будут жить без опаски… И Франё выпалил залпом, как пришла ему в голову гениальная мысль.

Эдит овладело как бы тяжелое утомление. Не осталось сил даже на то, чтоб поживее выразить свое изумление, хотя Франё вполне заслужил, чтоб она изумлялась и радовалась. Если можно этому верить, то Франё придумал гениальную вещь. Такую вещь не придумает юрист, адвокат — только Франё. Он действительно очень сильно любит ее.

Стояла Эдит перед зеркалом, будто оцепенела. Никак не могла освоиться с мыслью, что открылась ей возможность ускользнуть от судьбы. Сзади нее стоял Франё. Чем дольше она слушала, тем более вырастал он в ее глазах, и охватывало Эдит восхищение перед этим человеком. Мало-помалу она поверила наконец, что держит в руках бумагу, которой можно заслониться от судьбы еврейской девушки. Выйдет замуж за Франё и, как его жена, не будет считаться еврейкой. Действительно… Но нет, это просто мечты…

«Еврейка я или нет?» — спросила Эдит свое отражение. Пышные волосы могли бы принадлежать и нееврейке, хотя и были рыжеваты. Веснушки на лице. Нос, верхняя часть щек обрызганы веснушками, даже рябит в глазах. «Веснушчатая ты, да красивая», — тихонечко, но явственно сказал ей внутренний голос. «И веснушки мои хорошенькие, нравятся. Быть может, они — признак еврейской крови?» — спросила она себя с возрастающим опасением. «Вон даже через пудру проглядывают»… Эдит стянула волосы на затылке. И — показалось ей — сразу выступил, вырос нос. Нос у нее был с горбинкой. По всем правилам и представлениям о носах он — еврейский, и таким и следовало его считать. Эдит рассматривала его очертания спереди, сбоку. Ноздри ее подрагивали. Красивые, тонкие, они жадно, ненасытно вдыхают воздух, но, объективно говоря, они — типично семитские.

Долго стояла Эдит перед зеркалом, долго рассматривала себя, долго размышляла. И вовсе не удивительно, что все заслонила мысль, что у нее еврейский нос. Она рассмеялась, как сумасшедшая.

— А все-таки я еврейка, это судьба. Кончено. И ничто мне тут не поможет.

— Ты не еврейка! — горячо воскликнул Лашут. Он еще не догадался, что все дело в носе, он просто не видел этого, потому что нос ему очень нравился.

Он тоже подошел к зеркалу, стараясь понять причину настроения Эдит. И в зеркале не увидел носа, потому что вдохнул благоухание волос. Губы он увидел. И сразу ему захотелось крепко целовать ее в губы. Эдит увернулась от его объятия.

— Ничего ты не видишь, ты слеп, ты влюблен, а ты взгляни на меня получше!

И снова Лашут ничего не увидел. Тогда она нарисовала пальцем в воздухе огромный нос.

Лашут опешил, хотя сейчас же и оправился. Подошел ближе — был близорук — и деловито, хмуро посмотрел на ее нос, даже поцеловать ее не попытался. Этого было довольно. Теперь он мог сто раз повторять «нет» — Эдит ему не верила больше…

Томаш Менкина не явился в школу и на следующий день — помогал Килиану строить дом в Хумце. Работа радовала, на остальное было наплевать. Он еще не решил, что делать дальше. Пусть себе Бело Коваль тешится, пусть шлет свои докладные «наверх», по крайней мере «наверху» решат за него.

На стройке рыли яму для фундамента. Килиан возил камень, женщины гасили известь. Менкина пришел одетый так, как ходил в школу.

— Решили-то всерьез, пан Менкина? — встретил его вопросом Килиан.

— Всерьез. Пришел ведь.

— Стало быть, на работу ходить будете, как на службу? Одежду испортите.

— Пустяки, — возразил Менкина, желая показать широту души.

На самом деле ему просто нечего было надеть для «грязной» работы.