Доминик Татарка - Республика попов

— Дело хозяйское, — скептически произнес крестьянин.

Менкина взял веселку, которой Килианка перемешивала бурлящую известь. Однако крестьянин решительно сказал:

— Не пустяки это. Эдак овчинка выделки стоить не будет.

Близненочек отвела Менкину в дом старшей сестры — ей было поручено подыскать для него старые обноски. Шестнадцатилетняя отцова любимица до смешного пялилась на него, когда оба очутились в пустой квартире. Она притащила замасленную форму железнодорожника. У нее мурашки по коже бегали от ожидания. Что-то будет?

— Близненочек, вы умеете целоваться? — со смехом спросил он.

Девочка звонко расхохоталась.

— А ночью отец с мамой о вас говорили, — сказала она и разразилась новым взрывом смеха.

— Ох, близненочек, и чертенок же ты! Скройся ненадолго, пока я переоденусь.

С головы до ног нарядился он в старую форму, пропахшую машинным маслом. Девочка удивленно разглядывала Томаша в чужой шкуре.

Энергичнее, чем нужно, перемешивал Томаш известь. И быстрее, чем нужно. Известь бурлила, брызгала ему на руки, на лицо. Он никак не мог серьезно отнестись к своей затее. Просто он завернул к хорошим знакомым. Вот помогает им строиться. Они дали ему одеть свои вещи. И опять накормят, как своего. Пожалуй, ему неудобно будет и плату спрашивать. И сам хозяин считал его как бы членом семьи — Томаш мог выбирать работу по вкусу. Сперва он гасил известь, потом стал носить воду в ведрах — перемешивать известь казалось ему слишком легким для мужчины. Кормили его опять курятиной. Килиан был человек умный, но жена его Меланка через слово-другое вставляла «пан учитель», будто смакуя этот «титул». Томашу это было неприятно. Крестьянка награждала его многозначительными улыбками, в то время как муж ее развивал свои планы. Пан Томаш может жить спокойно. В хорошей семье все друг за дружку держатся. И если он не захочет подыскать более подходящего для себя места, что же, дело хозяйское — пусть остается с ними, потому как колесо политики всегда крутится…

Все это мало смущало Менкину. В приятной усталости возвратился он домой. Есть как можно больше да работать физически — вот единственное лекарство, какое он пока что нашел. А что дальше — посмотрим, сказал слепой.

Тем временем директор школы трижды присылал за ним сторожа. Директор Бело Коваль возмущался молодым учителем, который не умеет ценить прочное служебное положение с пенсией в старости. Он предвидел множество хлопот с этим Менкиной.

— Гм, значит, сторож за мной приходил… — проворчал Томаш, пока хозяйка — тоже мать девушки на выданье — озабоченно выспрашивала его, где же он, бога ради, был и что такое с ним стряслось.

В одной из ниш его мансарды, то есть под двумя потолочными балками, стоял диван. На этот диван и повалился Томаш, равнодушным взглядом обводя ветхий хлам «своего мирка», в котором он до сих пор замыкался. Единственные ощущения, казавшиеся ему искренними, были усталость и сытость. Однако и эти вполне определенные ощущения он приобрел относительно дорогой ценой. Ради них он рисковал быть уволенным. Он просто побывал у хороших знакомых. Вот и все. И, однако, это было не то. Совсем не то. Новое дело не покрывало его потребности даже так, как заплата покрывает дыру.

Кто-то позвонил внизу, кто-то постучался к нему в дверь. И еще раз постучал. Менкина не ждал никого. Не стоило труда пригласить стучавшегося войти. Но дверь открылась, и вошел сам директор. Томаш медленно, неохотно вылез из темной ниши. Зажег лампу. Директор болезненно заморгал — свет был для него слишком ярок, Менкина — слишком высок. А отодвинуться некуда. Они смерили друг друга взглядом. Директору не по себе было стоять вплотную перед этим высоченным молодцом, забрызганным известкой. Директору так и бросились в глаза пятна извести да помятые широкие брюки. По осанке Менкины он понял, что тот нисколько не удручен. Директор вряд ли мог ожидать от Менкины вежливости, а тем более раскаяния. А Томаш равнодушно смотрел на своего начальника. За ту минуту, что они молча стояли так, Томаш отказался от всего, что приготовил для этого разговора. Пододвинул директору стул, даже не спустил засученных рукавов. Бело Коваль так и упал на этот стул, сломившись под бременем бесконечной своей доброты. Вид у него был несчастный. Бело Коваль умел быть несчастным самым трогательным образом, как только умеет быть несчастным слабый человек. Несчастье прямо капало с него, как вода с утопленника.

— Еще не поздно! — вздохнул он из глубины души. — Я еще не отправил докладную наверх, — он возвел глаза, как всегда, когда говорил о министерстве. — И вот я пришел к вам. Нелегко мне было прийти, но я подумал — вы такой молодой еще, безрассудный человек… Давайте потолкуем по душам.

Менкине не приходило на ум ничего такого, о чем бы он мог толковать с директором. И он молчал, только насмешка играла у него на лице.

— Потолкуем по душам, мы ведь свои люди, — налегал директор.

«Мы ведь свои люди, словаки», — в те годы к этому прибегали как к последнему аргументу, особенно в щекотливых делах человеческой совести. И на Менкину, конечно, подействовал сей директорский аргумент, произнесенный, как некое заклинание. Ах, дьявол! Но Томаш, будто околдованный, не мог не принять его. Да, мы «свои люди» — я и этот трусишка, этот слабый человек, этот поборник чистоты словацкого языка — мы с ним свои люди. В эти тяжкие годы национальное сознание было до того разбережено, что невозможно было никого исключить из этого очень ярко ощущаемого союза — даже сторонников унии с чехами. И ни у кого не хватало смелости исключать себя добровольно, кроме разве коммунистов. Те все по-своему мерили.

— Мы ведь свои люди, пан учитель, — повторил директор, поясняя, что во имя этого национального союзничества и пришел он к недостойному подчиненному. — Вы несчастны? — спросил он потом отеческим, все понимающим тоном.

— Еще чего! — ответил Томаш как можно беззаботнее. Но в сравнении с национальной искренностью директора говорил он неправду.

— Хорошо, я не стану больше расспрашивать, — сказал Бело Коваль. — Чем вы занялись?

Задавая этот вопрос, он не отводил глаз от известковых пятен.

— Работаю на стройке, — ответил Менкина, но и это была неправда. Он просто хвастался.

— На стройке? Хорошенькое дело! Ах, ах, что вы со мной сделали! — горько запричитал директор. — Учитель нашей гимназии уходит, как какой-нибудь босяк, и нанимается на стройку! Общественность уже знает? — Томаш передернул плечами. — Как же я буду выглядеть в глазах общественности? Что скажут в министерстве, и ученики, и их родители? Да это бунт, пан коллега, это оскорбление, это неуважение к нашей корпорации! Пан коллега, вы отдаете себе отчет? Да это клеймо позора! Вы понимаете, что вы подрыватель основ, что вы опозорили себя, меня и нашу гимназию!