Доминик Татарка - Республика попов

Лашута переполняло убийственно страстное ощущение собственной трусости. Он унижал себя, ему даже приятно было тонуть в искусственно вызванном ощущении своей ничтожности. Такой растрепанной откровенностью ему нетрудно было очаровать священника. Лашут сознавал, что это у него получается хорошо. Теперь он впервые излагал свою историю убедительно. Он рассчитывал на легкое опьянение Интрибуса. Оно ему было на руку. Набравшись духу, он стал подробно инструктировать отца Дарины, как надо подделывать книги записей о рождении и прочие документы. Он видел, как необоримое сострадание овладевает Интрибусом. Священник соглашался на все, из-за этой необоримой сострадательности он готов был даже подделать документы. А Лашут рассказывал о себе всякие гадости — хотел, что ли, внушить отвращение к себе или, бог его знает, что еще. Если б рассказ его затянулся, он бы так подчинил себе Интрибуса своим отчаянием или ничтожностью, что, попроси Лашут — тот, пожалуй, убил бы его из чистого сострадания.

За дорогу Лашут наговорился, отец Дарины наслушался. Дома священник вынул книгу записей о рождении. Подумал над страницей, соответствующей дате рождения Эдит. Потом молча взял линейку и разделил страницу пополам. Он придумал простой способ, какой может внушить одно лишь мужество, ввести Эдит в число крещеных христиан.

— Пан священник, вы подумайте еще, — удерживал его Лашут, полагая, что тот действует в опьянении.

Но священник не слушал. Прочитав торжественным голосом имя, значащееся на странице, он пояснил:

— Эта умерла. Пусть же хоть мертвые христиане возлюбят ближнего…

Лашут продиктовал имя, дату рождения, и священник вписал все это на расчерченную страницу.

— А, Солани, вспоминаю. Ее дед скупал кожи в Турце, — заметил он. — Ну, раз уж мы начали дело… Так заполним и свидетельство о крещении. Барышне Эдит Солани срочно требуются документы.

И, движимый тем же благородным побуждением, Интрибус, четко выписывая буквы, изготовил и эту бумагу.

— Прошу. Если барышня сочтет удобным, пусть приедет представиться нашей церкви. Но это не обязательно. Я буду счастлив, если сумел что-то сделать для нее.

Лашут сунул свидетельство о крещении Эдит в нагрудный карман и кинулся к двери, но на пороге вдруг замер. Не знал, что сказать, куда двинуться.

— Я не благодарю вас, пан священник… — пробормотал он.

Интрибусу пришлось самому вывести его из кабинета. Лашут был совсем больной, глубоко потрясенный человек…

Дарина собиралась вернуться в Жилину. Интрибус велел отвезти обоих к вечернему экспрессу.

Лашут сел рядом с Дариной все в тот же тарантас. Соседство девушки действовало успокоительно. Дарина сидела праздничная, держала цветы на коленях, время от времени нюхала их, но молчала. То, что он едет рядом с ней, любуется белым светом, — а солнце закатывалось за Малую Фатру — было для Лашута как обещание счастья без надежды на исполнение. Словно он ехал на свадьбу, торопился в счастливую гавань. Все было как в сказке, которую слушаешь с увлечением, но ни капельки ей не веришь. Лашут обладал головокружительным даром понимать себя, Эдит и эту девушку-девственницу рядом с ним. Он понимал гораздо больше, чем мог разобраться. И думал, что только он, один он способен неизмеримо больше понять, чем разобраться, и мучился от чувства, что навязывается Дарине со своей способностью понимать. Ведь Дарина сейчас думает о Томаше, потому что любит его, верна ему, как мать ее верна своему галантному супругу. Дарина ждет Томаша. Если бы Томаш хотел, мог бы жениться на ней когда угодно. Его, как и Лычко, будет ждать любая женщина. А Томаш озорничает. Томаш — мужчина, не ценит он счастья, по которому так жарко тоскует Лашут. И, чувствуя себя до некоторой степени виноватым за то счастье, какое он разрешил себе в эти годы, Лашут — то ли из враждебности, то ли из зависти — стал объяснять Дарине, как обстоит дело с Томашем.

— Я понимаю Томаша, — начал он. — Он такой не от того, что не любит. Вижу по нему и знаю по себе, что такая женщина, как вы, должна сделаться всем для мужчины. Дарина, я страшно рад, что сижу рядом с вами и мы вместе едем… Вот так же бывает рад и Томаш, когда может быть с вами. Томаш чувствует, так же как я, что другой такой девушки не может быть на свете. И вы это знаете так же хорошо, как я. Поймите. Томаш — мужчина и держит себя как мужчина. Он думает, что не годится ему говорить вам об этом. Не то, чтобы он был такой, просто время такое. Я вот, признаюсь, неудачник, с меня и довольно, я хочу жить смирно, тихо-тихо, как мышь в подполе. А Томаш? Он хочет быть счастливым, но хочет и еще чего-то большего, чем я. Поймите поэтому. Не хочет он себя связывать, себе не верит. Но никто не любит вас так, как он.

Дарина прятала лицо в букет, легкая, тихая, ни словом не отозвалась. Только краснела от стыда так, что слезы выступали на глазах. Лашут до ужаса все понимал. Она краснеет за Томаша и за ту женщину, которая к нему льнет. Что-то в этом оскорбляло ее, будто касалось ее. Будто тела ее касались грехопадения Томаша.

— Томаш — мужчина, — повторил Лашут как бы ей в утешение. — А мужчины воображают, что они тогда мужчины, когда отбрасывают то, что им всего дороже…

— Нет, нет, это отвратительно, — возразила Дарина, и слезы брызнули у нее из глаз.

— Дарина, ну, Дарина, — постарался утешить ее Лашут, — все ведь мы такие: хотим одного, делаем другое. Поэтому-то не могу я никого осуждать. И вы, Дарина, не умеете осуждать. Тех, кто нас осуждает, всегда больше, чем тех, кто нас понимает и любит…

С такой важной новостью, как та, что он нес в своем сердце, Лашут не задумался отправиться в родительский дом Эдит. Солани жили в одноэтажном домике на Верхнем валу, на задах Гранд-отеля. Старая мебель, старенькие родители, выброшенные за борт жизни, произвели на него тяжелое впечатление. Обычно Лашут встречался с Эдит в скверике перед больницей, где она нашла место сиделки, когда ее выгнали с медицинского факультета. Отец Эдит был исключением среди евреев, в руках которых находилось три четверти всей торговли в городе. Он принадлежал к немногочисленным евреям-ремесленникам. На улице, ведшей мимо гимназии к кладбищу, он держал каменотесную мастерскую. Солани делал надгробия для христиан. За проволочной изгородью во дворике стояли изображения «сердца божия» — Иисусы с лампочкой в груди вместо сердца. Здесь можно было увидеть Иисусов-утешителей, Иисусов — мудрых мастеров, целующихся голубков для могил возлюбленных супругов или влюбленных, был Христос-младенец в рубашонке — для детей. Долгие годы высекал Имрих Солани христианские кресты для своих христианских сограждан, подчиняясь вкусу скорбящих родственников. И ничего не было в этом удивительного. Но после переворота изменился вкус, изменились взгляды, все изменилось. Стало людям бросаться в глаза то, чего раньше они не замечали. На синагоге появилась огромная надпись дегтем: «Требуем нюрнбергских законов!» В то же утро Солани нашел свою вывеску замазанной дегтем, а беломраморных Иисусов — безобразно заляпанными. И ему первому, вместе с евреями-юристами, запретили дальнейшую деятельность, потому как ведь это неслыханная наглость, когда еврей изготавливает предметы христианского культа. С тех пор каменных дел мастер Солани не переступал порога своей мастерской. И быстро седел от этого. Лашут не мог смотреть на него без жалости. Раньше Имрих Солани, весь осыпанный каменной пылью, как мукой, был ему приятен. Теперь, казалось, мастера покрыла плесень от того, что он торчал в тесной квартире, и Лашут жалел его яростно. Но надоело ему вечно кого-то жалеть…