Доминик Татарка - Республика попов

— Постой, все это надо как следует обдумать, — осторожно сказал Томаш.

Он принялся хладнокровно взвешивать, можно ли осуществить гениальную идею. Как выглядит точно книга записи окрещенных? Это надо выяснить. Можно ли использовать состав для удаления чернил? Можно, считал Томаш, но со временем он разъест бумагу. Впрочем, всякая бумага портится, как и человеческое тело. Сначала разбирали второстепенные вопросы, чтоб отодвинуть главный — найдется ли священник, который согласится подделать официальные документы ради спасения одного или двух человек. Постепенно им все стало казаться выполнимым.

— Вот видишь, — Лашут испытывал облегчение, — может получиться.

Теперь Томаш подошел к самому щекотливому вопросу. Он спросил холодно, как на допросе:

— Что ты знаешь о Даринином отце?

В это время к перрону подошел поезд, которым они могли доехать до Туран.

— Ничего. Только то, что он священник и, судя по Дарине, хороший человек. Ну, пойдем, Томаш, — потянул он его к поезду.

— Да, но почему именно он, скажи?

— Почему? Почему? — Лашут даже притопнул от радости. — Даринин отец ведь священствует в Туранах, так? То-то. И сейчас ты поймешь, как мне эта гениальная мысль пришла в голову. Понимаешь, родители Эдит — жилинчане. И я всегда думал, что Эдит родилась в Жилине. Оказывается, нет. Случайно я узнал, что родилась она в Туранах, именно в Туранах, в доме своей бабушки. Вот почему все хорошо получится, должно получиться, я уж вижу!

Такое счастливое совпадение убедило и Менкину в том, что предприятие будет успешным. Он толкнул Лашута на ступеньки вагона.

— Вообще-то о таком щекотливом деле должны знать только ты да она. Если дело застопорится, за тебя Дарина словечко замолвит.

Лашут, твердо уверенный в успехе, поехал к священнику, а Менкина один отправился «туда», где он мог встретить героя своей мечты.

Менкина двинулся вдоль путей, прошел под виадуком и задами железнодорожного поселка свернул к Вагу, откуда незадолго перед тем доносилось пение петуха.

Прибрежные болота воняли стоячей водой и рыбой. Необычные мысли завели Томаша на тропки, протоптанные в траве и лозняке любителями приключений — детьми и рыбаками. Его поражал вид странно молчаливых, будто глядевшихся в себя болот да водяных птиц.

То было после взрыва, гигантского взрыва, который всколыхнул до основания человеческое общество. Теперь наступила тишина. Менкина не существовал. Он выдумал, что не существует. Подавляя всякое движение души, он оставил себе только безучастный, по возможности объективный взгляд на мир. Он растворился в своих фантазиях, как растворялись в пустом времени его земляки, чей опыт он носил в крови. Так он играл в самоуничтожение — старался постичь, что будет в этих местах без него, когда его не станет. Фантазия разыгрывалась. Стройные тополи на том берегу Вага, заросли лозняка с его горьким запахом, желатинная гладь болот, безмолвно подставлявших ему свое зеленое зеркало, — ни малейшая мелочь, ничто от него не зависело. Все существовало и без него. Все оставалось прежним, даже после того как взорвалось общество, похоронив его под обломками. Оставались тополя. Оставалась гладь болот. Болота по-прежнему грезили, подставляя свое зеркало пустынному небу. Все, что видел он безучастным взглядом, жило само по себе и существовало собственным бытием. И было так неважно — живет какой-то Менкина или нет его. Конечно, во всем этом был оттенок печали, но это просто потому, что ему не удалось до конца избавиться от печали по поводу собственной воображаемой смерти. И не мог он сдвинуться с этой мертвой точки. Но чайки, плававшие над Вагом по его воздушному руслу, завели его дальше. Горьковатый лозняк укрыл его по плечи. Он шел вслед за чайками, петляя в кустах. И вышел на самый берег, на вымытый серый песок.

Ниже Хумецкого моста крестьянин просеивал песок. Парнишка отвозил его на паре лошадей. Крестьянин с сыном сильными взмахами бросали песок на телегу. Потом крестьянин, едва вытерши лоб рукавом, снова принимался просеивать — надо ведь было просеять большую кучу, пока сын обернется. Походило на то, что сынок энергично наступает отцу на пятки. От бедняги шел пар больше, чем от лошадей.

Менкина предложил ему свою помощь. Крестьянин смерил его сердитым взглядом. Видел только, что одет Менкина в господское платье.

— Лопата у меня одна, — буркнул он.

— Думаете, не удержу? — весело спросил Менкина: хороша была, размашиста работа — швырять песок в грохот. Он сбросил пиджачок, и крестьянин вежливо протянул ему лопату рукояткой вперед.

— Хоть спину разогнуть, — промолвил он.

Работа у Менкины спорилась. Крестьянин скупо процедил:

— Жаль, нет второй лопаты.

Этим самым он признал Менкину равным себе работником.

Парнишка в очередную ездку привез и вторую лопату. Вдвоем дело пошло ходко. От броска к броску в душе Менкины росли смелость и радость. Пришли гордые мысли: «Ничего, я уж как-нибудь себя прокормлю. С малого проживу, как дядя».

Оттого, что работали вдвоем и на каждого приходилась лишь половина дела, оставалось время и на разговоры. Крестьянин рассказал, что строит дом для дочери с зятем. «А зять-то у меня человек солидный, проводником на железной дороге служит». Лед между ними сломался. Крестьянин, по фамилии Килиан, был из Хумца. Хорошо он ее замуж выдал, старшую-то свою, это всяк скажет. А есть еще у него младшенькая, ягодка-малинка, любимая дочушка, и не отдаст он ее первому встречному. Парнишка, самый младший, — «да вы его видели», — кончил городскую школу, а только не пошел по «господской линии», хозяйством заинтересовался. Менкина слушал одним ухом, а сам все думал свои гордые думы.

— А знаете что, пан Килиан? — брякнул он напрямик. — Не наймете ли меня на работу? Ведь дом дочери ставите.

Он говорил как бы шутя, но намерение-то имел серьезное. Хотел испытать, сможет ли прожить «с малого», как говорит дядя, из милости.

— Да что ж, работа найдется. И помощник, как вижу, есть, — отозвался шуткой же крестьянин; но, почувствовав, что не совсем это шутка, спросил немного погодя: — А вы-то кто таков?

— Или с работой не справлюсь, как положено мужчине? — вместо ответа спросил Менкина.

— Справитесь, отчего же. Если силенок хватит, небось господские-то руки, да… — сказал крестьянин. — А кроме шуток, скажите, что вы за человек?

— Да важно ли это? — и Менкина рассмеялся.

Так смешно ему вдруг показалось, что еще утром он с глубокой серьезностью подсчитывал грехи школьников… Теперь вот лопатой орудует. Вполне мог бы стать рабочим, он здоров и силен, может стать кем угодно, может стать свободным человеком и жить как придется, день да ночь — сутки прочь, пока не кончится эта война. Когда-никогда, а кончится ведь. И стоило подумать о дяде, как чувство беззаботности окрепло. Дядя называл уверенность в своих силах особой милостью божией. И, рассмеявшись, Томаш ответил крестьянину: