Доминик Татарка - Республика попов

Слух этот достиг ушей Менкины через Лашута. И мысль о человеке том навсегда запала в его душу. С ним или с таким, как он, и надеялся встретиться Томаш «там» — во Врутках. Ведь если человек родом из Вруток, значит, и сбросили его где-нибудь поблизости, предполагал Томаш. Он не без великодушия уступал неведомому товарищу главную роль в своих героических мечтах. Томаш восхищался им. Неведомый товарищ ничего не говорил, но знал, что надо делать, ведь он был такой сознательный. А так как Томаш понятия не имел, что должен делать лично он, то и представлял, что неведомый товарищ носит обмотанный вокруг тела бикфордов шнур, в карманах — толовые шашки. И в своих ни к чему не обязывающих мечтах Томаш, как подручный, сверлил камень, сверлил фундамент. Он все сверлил, сверлил, пока не подкопался под самый фундамент общества. Товарищ тщательно уложил все шашки. Томаш смотал с него бикфордов шнур. Упросил, чтобы позволил ему, Томашу, поджечь. Все так гнусно, так отвратительно, все надо взорвать! Это было опасно — гигантский взрыв грозит опасностью в огромном радиусе… Взрыв. Под обломками старого общества он нашел смерть. Томаш любил кокетничать со смертью. Но Томаш не совсем умер под обломками, он мог смотреть и видеть. И он с неистовой радостью смотрел, каков стал мир после взрыва. Смотрел он жадно, потому что мир не изменился от того, что он погиб под обломками старого общества…

Директор с его благочестивой трусостью так опротивел Томашу, что он решился уехать «туда», хотя существовал огромный риск, что он, вероятнее всего, не встретит неведомого товарища и будет вынужден отречься от величественной мечты.

Когда он подходил к вокзалу, навстречу ему, подобно прибою, хлынул поток людей. Преодолевая этот поток, Томаш пробился на перрон. Поезд пришел с юга. За вокзалом, на помойке, закричал петух. Томаш почувствовал, что кто-то еще участвует в восприятии зрелища, открывшегося ему. Рядом стоял Лашут. Уже по той причине, что Лашут очутился тут внезапно, словно вырос из-под земли, Томаш невольно заговорил с ним откровеннее обычного. Но сначала они долго стояли молча, не спуская друг с друга глаз.

В эту минуту каждый из них знал, что другой тоже прислушивается. Лашут улавливал последние известия, как антенна. Он постоянно чувствовал исполинскую брешь, которую немцы выдолбили в мире: протекторат, губернаторство… И — пустое пространство Третьей империи. Лашут слушал пустоту с наушниками на ушах. Третья империя — гигантская пустая бочка, отзывающаяся пустотой на всякую мысль. Знать точно, что и другой прислушивается, было довольно, чтобы стать ближе друг другу. Немцы прорвали линию Мажино под Мобежем — это было ясно видно по Лашуту. Один чуял политическую настроенность другого. Опасно было говорить, что думаешь, да и не было смысла думать что-либо, и потому люди, тоскуя и страшась, принюхивались с чуткостью лесного зверя и так узнавали друг друга.

— Что ты тут делаешь? — спросил для виду Лашут.

— В школе у нас покаяние, я взял и ушел, — ответил Томаш. — А ты что?

— Я думаю, — сказал Лашут.

— И это ты на вокзал пришел думать?

— Да, — не известно, что именно, подтвердил Лашут, продолжая свои размышления. Помолчав, он добавил: — Мне пришла в голову идея.

— Тебе тоже пришла идея? — хотел поддразнить его Томаш.

— Пришла, — серьезно повторил Лашут, не заметив насмешки. — Скажи, ты хороший товарищ? — проформы ради спросил он и, не ожидая ответа, продолжал: — Мне нужен хороший священник.

Он так был взволнован, что схватил Томаша, увлек в сторонку, где их никто не мог подслушать.

— Мне нужен хороший священник, — повторил Лашут.

— И я должен тебе его найти?

— Как это я сразу не сообразил, вот досадно.

— Что не сообразил?

— Что ты мне можешь помочь. Томаш, поедем со мной! — попросил Лашут.

— Но куда?

— Туда!

— Туда? — удивился Томаш. — Туда я с тобой не могу.

— Хотел же ты навестить Дарину. Томаш, пожалуйста, поедем. Поедем вместе к Дарининому отцу.

— Да ну тебя, — решительно отказался Томаш. — Я жениться не собираюсь, не думай. Мы с Дариной и не разговариваем.

— Пусть так. Но сейчас ты должен пойти со мной, — неотступно просил Лашут. — Знаешь, я ведь на одну четверть еврей, — вырвалось у него, и он вспыхнул в волнении. — Я еврей на одну четверть. Не прикидывайся, будто ты не знал. У христиан нынче тонкий нюх на еврейскую кровь. Да, именно так: двадцать пять процентов еврейской крови течет в моих жилах! — продекламировал Лашут повышенным тоном, как бы играя роль самого себя. — Но я весь — еврей! — гордо воскликнул он.

Менкина не произнес ни звука. Он сразу объяснил неопределенную, но обессиливающую тоску, которую всегда подозревал в Лашуте, примесью иной крови. Ему было стыдно, но он рад был, что теперь все стало явным.

— Я весь еврей, — с внезапным смирением открывался Лашут, — но не хотел бы быть стопроцентным евреем. Не хочу быть стопроцентным евреем в наше время. Понимаешь, Томаш?

Впервые Томаш понял, что Лашут не на шутку страдает от свойственной времени всеобщности насилия. У него был вид человека недовольного и незначительного — он был уже так прибит к земле, что не считал себя достойным страдать за великое дело. Томаш вдыхал его недовольство, как пары эфира. Так присутствие Лашута замораживало ему мозг.

— Ну скажи, что мне делать? — заговорил Лашут.

— Скажи ты, Франё, что мне делать? — повторил Томаш, обратив вопрос к себе.

— Хочу жениться, — неуверенно предложил решение Лашут. — И буду жить тихо-тихо, как мышь под полом.

— Пожалуй, ничего другого не остается, — наполовину одобрил Томаш.

— Конечно, — мысль эта крепла у Лашута. — Я бы женился, если б… если бы Эдит не была еврейкой. А я — тихо-тихо, как мышь под полом. И женюсь. По-твоему, Томаш, я трус? Трус, что так рассуждаю? — вымогал он ободрение.

— Франё, если ты так рассуждаешь, то ты и впрямь просто невозможный еврей, — слишком даже охотно ободрил его Томаш.

— Я рассуждаю осторожно, а на самом-то деле люблю ее. Томаш, это моя давняя любовь, еще со времен республики. Тогда еврейство никому не претило, — горько говорил он, отвернувшись, потому что не хотел сейчас смотреть в глаза Томашу. — Теперь оно всем претит… А я женюсь на ней. Неудачи не должно быть. И сейчас же. Сейчас же я осуществлю свою гениальную идею. Понимаешь, сейчас же. Хорошо, что ты пришел.

Он ухватил Томаша за плечи, в восторге от своей гениальной мысли. Он был близорук, и ему надо было очень близко придвинуться к лицу Томаша, чтобы увидеть по нему, осуществима ли его гениальная мысль.

— Отец Дарины окрестит Эдит. А почему бы нет? Еще не запретили принимать евреев в лоно христианской церкви, правда? Но это еще не все. Ты скажи, не так ведь уже невозможно, чтобы он выправил ей свидетельство о крещении? И указал, что крещение состоялось в день рождения? И вписал все это задним числом где-нибудь в книге записи окрещенных? Скажи, не так ведь уж это невозможно? Может ведь найтись христианский священник, который выручит еврейку?