Олег Дриманович - Солнцедар

— Ян, я не могу.

— Чего? — Позгалёв, нахмурившись, обернулся.

— Вам уже без разницы, а я не могу.

— Хорош дрейфить, штабной.

— Никто не дрейфит. Не в этом дело.

— И в чём, интересно?

Он молчал, трусил признаться. Блатной сынок с липовой ксивой и украденной путевкой. Боящийся и за отца, и отцовского гнева.

— Не могу, и всё. Я обратно.

— Ты чё, прибздевши, мичман?

— Я тебе не прибздевши!

— Если боишься письма, оно теперь по-любому придёт. И на нас придёт. Так и будем дальше шугливыми крысами?

— Значит, есть причина.

— Ладно, причина ясна. Идём, Мурз, юноша обделавшись.

— А ты не обделавшись, когда меня впутал? И тогда, с бараном?

— Сам сейчас как сыклявый баран… Идешь, Мурз?

Алик сочувственно пожал плечами; оба развернулись.

— Позгалёв! — окликнул Никита.

Небрежный, вялый полуоборот, Ян показал лишь свой профиль центуриона — не стоишь большего. Не помня себя, Никита подскочил к капитану и шлепнул его по уху. Чахлая плюха — разватил в последний момент кулак, испугался. Ян мотнул башкой — как муху согнал. Пошерудил мизинцем в мохнатой дырке. Смерил Никиту щелистым взглядом, полным жалостливого не то презрения, не то изумления. Тут Мурзянов из-за его спины:

— Ты чё, толмач, сдурел, перегрелся?!

Позгалёв придержал его лапой:

— Разберёмся.

И — Никите, с усмешкой.

— Ударить-то нормально можешь?

— Я тебе не сыкло, давай, иди сюда! — крикнул на оставшейся щепотке пороха; встал в стойку, меся кулаками воздух, надеясь, что Позгалёв не истолкует призыв всерьёз.

— Для начала врежь не по-бабьи… чтоб я тебе ответил.

Сволочь насмешливая! Никита кинулся, слепо молотя перед собой. Всё влетело в капитанские локти, как в доски, и, смазанно — по штакетинам рёбер. Ян схватил его за голову, толкнул с ощутимой отдачей в позвоночник. Повело — санаторский фасад взмыл в небо. Устоял, бросился снова, и на этот раз пробил капитана в печень. Ян продышался, подкинул торс, вновь поймал пятернёй Никитину голову и, как мячик, дослал его на асфальт.

— Смотри-ка — лучше! Ещё разок? Глядишь, возьму свои слова обратно. Ну, давай!

Ярость Никитина схлынула, осталась только обида — бессильная, обмелевшая: опять всё обратил в свою игру, где я — подопытный кролик. Полезли слезы, едва их придушил.

Позгалёв приблизился. Упёршись в коленки, одышливо согнулся.

— Ладно, насчет сыклявого… Последний справа был хорош.

— Иди ты нахер! Ничего ты не знаешь!

— А что я должен знать, штабной?

— Я тебе не штабной! И не мичман ни разу! По фальшивым документам тут! Всё липа! Генеральский сынок, блатной, понял?! Придёт письмо — отцу конец!

— Вот тебе и «не в моде нынче погоны», Мурз, — Ян обернулся к Алику, — ещё как в моде, гляди: живой фальшивопогонник! Цельный мичман!

— А чё сразу не адмирал? Отдельный бы номер с видом на море, — ухмылялся Алик.

— Глумитесь? Ладно…

— Школьник, что ль? — едва не прыскал изумлённый Мурзянов.

— Года не успели подрисовать.

Позгалёв присел, бросив кисти на мослы коленей.

— Мог бы и раньше, шифровальщик. Мы б тебе суд офицерской чести по высшему разряду… с расстрелом через повешенье, — рассмеялся, оглаживая лысину. — Короче, блатной, не блатной — а то мы не в курсе, как мичмана девятнадцатилетние в санатории попадают: в печень вроде хорошо мне закатал. За папашу боишься? Не боись, его мутня — извернулся тебя сюда засунуть, извернётся и с письмом. Крысами-то сколько можно? Не для папаши делаешь, не для кого-то — для себя. Усёк? Чё, правда, гражданский?

— Правда.

— Ну, дела. Ладно, герой, вставай — отморозишь.

На раздаче Верочка, теребя поясок и плутая глазами, заполошно принялась оправдываться за вчерашний пустой ужин:

— Уже несла, но Павел Владимирович…

— Веруня, нас же опасно снимать с довольствия, — ласково уведомлял Ян, — голодный подводник — хуже пираньи.

— Говорю — Павел Владимирович… Я тут приказы не отдаю.

— Или несёшь, или идём на кухню по бачкам мародерствовать.

— Всё-всё…

— И чтоб двойные!

В утренней столовой, заполненной тихими, присмиревшими отпускниками, витало что-то знакомое, хорошо Никитой за эти курортные дни забытое — благочестиво-постное. Праздник непослушания кончился, детей отправили в угол, и они послушно туда встали.

Сели за свой стол, и Позгалёв поприветствовал присутствующих, противным постуком чайной ложки о блюдце. Толкнёт речь? — хмуро, исподлобья глядел на него Никита. Нет — стучал, озаряя публику нагловатой улыбкой: салют, мы вернувшись! А чего вы как в воду опущенные?

— Парни, чего это с широкими слоями? Вчера разбушлатились, сегодня вдруг забушлатились. Как по команде — сознательные морды.

Никита смотрел на него уже с презрением: порция его великодушия, для новой порции моего, блин, восхищения. Ведь мог бы легко мне ответить — мизинцем сдуть под бугенвиллеи, было с чего отвечать, вон сидит — гладит печень. И руку не подать блатному фальшивопогоннику, отвернуться, светанув презрительной усмешкой, тоже мог. Из жалости не стал? По доброте? Врядли. Из сраного великодушия — вот из чего все его жесты, второе имя которому — не сомневающееся, заведомое во всём превосходство. Не угадал я, решив, что он с первых дней со мной играл, чего-то там прощупывал, проверял, и уж совсем глупо — давал уроки жизни. Кинул на него кальку с папаши и ошибся. Этот здоровенный гад, особо не задумываясь, как морская толща жмёт — не думает всё в ней кишащее, давил своим превосходством любого-всякого. Рано или поздно всякий-любой протекал, как та банка. В ответ гад только разводил руками: поклёп, парни, причина протечки не во мне — в дохлой крепости ваших банок.

За эти дни Позгалёв дал Никите узнать, насколько Никита крепок, и Никита не обрадовался. К восхищению, наконец-то, присоседилась долгожданная сильная обида.

Каптри продолжал нагло озираться; давил своей улыбкой публику, как дышал: легко, неощутимо, весело, бесцельно, хоть и со злецой. Невесомо давил, как бы говоря: превосходство моё, понятно, не дистрофик, ветром носимый, но нарочно давить никого не будет, пока вы его себе сами на мозги не шлепнете; чё мне с вашей давлёнки?

Никита чувствовал, что протёк и вот сидел за тем столом — дул щеки, сам себе не шибко признаваясь. Он раздваивался: хотел честно продолжать восхищаться гадом. Щедро прикормленная обида мешала.

С того «чрезвычайного» утра поводов для восхищения только прибавилось — как лососи на нерест пошли. Ян только и подсекал. А Никите уже как-то было не особо до восторгов.

Едва Ян отбил приветствие широким слоям — заявились Еранцевы.

— О, наманеженная лошадка наша, — стегнул молодую генеральшу Позгалёв. — А маршал сегодня при параде — его день.