Олег Дриманович - Солнцедар

— Не поздновато?

— Нормально.

Ларёчки, гирлянды кафешек, таксисты-армяне на корточках в рядок сплёвывают свои кургузые слова вместе с семечной шелухой.

— Ара, Сочи, Адлер, Псоу?

Смелые юбочки стайками или с печатью-пятернёй кавалера на мягком месте: занята. Встал в поток, вынесло на пирс: дискотека. И ни копья в кармане. Вернуться с юга, не оставив у моря постылую девственность. Лучше горб или заячья губа, чем девственность в девятнадцать лет. Засяду прям здесь, схвачу первую же выпорхнувшую, кривую, хромую, лишь бы одинокую, обволоку стихами, как паук паутиной муху. Ты только посопротивляйся, не люблю, когда сразу — да. Снисходи постепенно, намекай, что заячьи у меня сразу обе — и твою хромоту я поставлю на самый шикарный каблук.

А они все мотыляли — то группками, то парами лобызающихся неразлучников. Наконец, одна… Вылетела из дискотечной сетки; мощные туфли стучали стеклянно, будто на граненых стаканах шла. В мамино обута? Двинулся с пёсьей нацеленностью следом. Остановилась у ларька, взяла что-то. Вновь загрохотала о тротуар, попыхивая дымком. Никита поравнялся. Скосилась крыжовиной глаза, но не ускорилась. Короткие русые волосы, миленький носик, подбородка нет.

— Проводить? Улица тёмная, вы симпатичная… одна…кто-нибудь всё равно…

Замерла, напряженно прижав к груди локоток с дымящейся сигаретой: ходи мимо. Он стоял, упиваясь своей пьяной наглостью — до чего ж уверенно стою. Улыбнулся, давая понять — долго так могу, один не двинусь, только вместе. Увидел вдруг — нет, не симпатичная, даже с шила — средненькая, и глаза-крыжовины слишком близко посажены. Разве что дерзко и как-то умоляюще горят. Кинув руку от груди, прочертила сигаретиной сизый след, обошла его решительно. Зацокала быстрей. Теперь уже с другого бока Никита шёл, не отставая, и профиль с милым носиком был по-прежнему мил. Даже красива — так, в профиль; наверное, не любит фото анфас, и глаза в глаза не любит.

— Зря боитесь: провожу — и всё, зачем одной? Как дискотека?

Сбавила скорость. Он тоже. Рванула быстрей. Он висел цепким репейником.

— Видите, ничего смертельного, хотите стих? Как, правда, вас зовут?

Вполуоборот опять — умоляющий взгляд. Не ответив, послала сигарету в кусты: не ногами, так молчанием тебя отошью.

— Если стихи, значит, клеится. Понятно. Ну, да — клеюсь. Вот всё и узнали. У подводников, кстати, это называется — протёк. А чего, правда, не в настроении? Молчите и молчите. Вас как зовут? Смотрю — грустная. С танцев вроде ж… Тоже, кстати, не особо люблю, когда толпа и шум, надо кричать в ухо. Или тебе кричат. Делаешь вид, что понял, а на самом деле и не понял ничего, и как в ухо получил. Потом звенит. Ладно, не приглянулся — могу уйти.

Подловил её — хихикнула, но как-то беззвучно. Опять притормозила, колыхнув грудью блузку. Грудь громадная, а сама — тростинка. Глянула своими близко посаженными так жалобно, с такой мольбой. Тут же, стиснув кулачки, вскинула голову и утробным голосом, через зубы, каким обозначают — осточертел! — простонала:

— Зыыыы!

— Всё, всё линяю. Уже пошёл. Нет, так нет.

Тут длинные белые пальцы заходили у ее носа, сопровождаемые неблагозвучным мычанием, и он допёр, въехал: не может быть. Немая?!

— Так ты…

Кивнула, стыдливо потупившись.

— Чё ж ты сразу… — он осекся.

А незнакомка, убого-гортанно подмемекивая, рассмеялась немым задушенным оскалом.

— Ладно, ладно, это ничего. Подумаешь. Главное — слышишь. (Какая грудь!). Ты же слышишь?

Закивала. Вновь вытащила сигарету. Прикурила себе, белые пальцы потряхивало. Сделала неуверенный шаг с оттяжкой, глядя на него по-собачьи чуткими, полными сомнений глазами: не передумал?

— Всё нормально, нормально, правда. Я — Никита. Никита меня зовут.

— Ыы-аа…

— Ия?

— Ыы-аа…

— Ира?

Тряхнула чёлкой.

Репейник выдержал ускорения и торможения, они шли уже прогулочно, как бы не чужие, без нервных галопов. С пьяной головы, машинально, Никита начал что-то спрашивать, забыв, что она безъязыкая, и на минуту охватила растерянность — о чём можно говорить с немой? О чём можно молчать с немой? Молчание с немой хуже, чем насмешка, оскорбление. Наверное, как недоласканные словом дети, готовы слушать и слушать, только говори. Видел, она украдкой робко улыбалась: самой интересно, как выпутается, решит задачку. Если женщины ближе к природе, немые — она и есть. Будешь биться с такой, пытаться постичь, разгадать, а она в ответ — только мерцать отстраненно-призрачно, словно далёкая рощица трепетными листочками. Максимум — промычит бурёнкой, забредшей на опушку этой самой рощицы. О чём же?

Попробовал по-акынски — что Хоста швыряла к глазам, о том и пел. Получалось неуклюже-паточное глупое изложение: город у моря в послезакатный час; и постепенно он съехал на то, на что каждый рано или поздно съезжает, ведя вынужденный монолог — о себе. Рядом цокало уютное, отзывчиво-кивающее молчание, с невозможными для такой осиной стати формами, и в какой-то момент Растёбин поймал себя на мысли, что, ведя путаный, сбивчивый рассказ, начал ей почти исповедоваться, как язычник — каменной тёплой деве. Ведь не прервёт, вслух не осудит, впустит в себя все твои слова, глупой приторной восторженностью не обмажет, и вряд ли сбежит — немая, одинокая… кому нужна? Сама, блин, природа.

Какой-то парк с политыми лунным светом лавками. Выболтался, выбряцал все сокровенное…

— Девятнадцать, а чего от жизни хочу, не знаю, понимаешь? И вообще, в девятнадцать — девственник…ха-ха-ха…

Иссяк.

Смотрела подтрунивающе. То, что нужно. Схватил ее и повалил на лавку. Пихала в ребра, отталкивала, мычала. Впился в сухие жёсткие губы, смял их, и неумело языком — к гладким стиснутым зубам. Вывернулась, царапнув ему щёку серьгой. Притянул опять с силой; пробившись сквозь копны, нашел ртом ухо: «Знаю, чего хочу — тебя, Ира».

Замерла. Податливо обмякла. Что-то промычала, показывая на сумочку: дай, мол, с плеча сниму.

— Да-да…

Сняла, отложила. Сомкнув ноги, машинально натянула на коленки юбочку. Разгладила блузку — от груди как от печки пыхало. Никита протянул руку, коснулся громады. Голову закружило: не веря, гладил упругий тряпичный вал. Высвободил одну из блузки, приник губами. Пальцы скользким зигзагом ушли под юбку. Тягучий, глухой стон. Девушка судорожно выгнулась, схватила его за затылок, прижала губы к своим, — уже мягким, липким, отзывчивым. Сипела загнанно, потом отпрянула, вскочила с лавки; рывком, нетерпеливо стащила до колен, как кожуру, его брюки с плавками; одноного подпрыгивая на туфле, выпуталась из трусиков — повисли на щиколотке белым скрученным силком — надвинулась и оседлала. Толчок, ещё один, и ещё — жадный, проламывающий в сладкую темь. Замычали слитно — две глухонемые, выскользнувшие на миг из своего одиночества, души. Прижалась пульсирующим животом, обвила руками, задышала в висок. Одиночество вновь схлопнулось. Обождал, пока утихнет, перекатил её, обмякшую. Вернул кожуру, застегнулся, недевственник, и, ткнувшись губами в прохладный затылок, сбежал.