Олег Дриманович - Солнцедар

Повышибал-таки Ян предохранители.

— Сидите, сидите, чего суетиться. Славно ж сидели, — кивает перепуганным медсестрам Лебедев.

Одёргиваясь судорожно, поправляя волосы, угнув стыдливо головы, меча друг в друга страшные взгляды, девушки пробуют садиться, но там уже — иголки; опять встают. Одна, покачиваясь, заваливается. И следом, будто веревочкой с ней повязанные, магнитятся к стульям подруги. Но на иголках — никак, даже по приказу: вновь пытаются подняться. Сначала робко, затем всё проворней цапают со стола бутылки, стаканы, банки: щас наведём, ничего не было, как надо сделаем, не было, — копошатся, кренясь и качаясь, заполошные, подраненные «шилом» бабочки-капустницы. Лебедев наблюдает за неуклюжим пьяным порханием глазами пытливого энтомолога, боясь, сморгнув, прозевать какую-нибудь интересную деталь в поведении хмельных капустниц.

Грудятся, наконец, все трое перед барокамерой, пряча кривой крахмальной изгородью спящую подругу, тупя глаза в пол. В жменях, на сгибах локотков — собранный со стола пир.

Алик потерянно плутает со вскрытой консервной банкой между конем велотренажёра и беговой дорожкой: куда бы пристроить, деть? Плюёт на этот ребус, бережно вручает жестянку Катерине. Падает на пол под конем, трагически обхватив голову.

Ян сидит, как сидел, широко развалившись, в руке банка пива. Поискал снулым прищуром тарелку-пепельницу, не нашёл.

— Только ж была, — удивленно пожимает плечами.

Пригубливает из банки, вставляет погасший окурок обратно в рот. Улыбается Лебедеву тепло:

— А что, собственно…? Ну да, таким вот образом.

— И вправду, капитан, — чего, собственно?

С наигранным благодушием комендант идёт вдоль строя сестричек, вдоль тренажёров, оглядывает масштабы бедствия; застывает перед столом.

— Извините, если не вовремя. Долго не займём… по делу. У нас с мичманом Растёбиным спор тут вышел. Вот за советом к вам.

— Спор — это всегда… — Ян кладет ногу на ногу, — в споре рождается… о чём спор-то? — говорит, охотно подыгрывая ёрническому тону Лебедева.

— Да вот, решили заспорить об органичных человеку состояниях.

— Заняться вам нечем. И что, мичман дерзнул со старшим по званию? Каков негодник.

— Мичман Растёбин у нас пожил за границей. Германская, понимаете ли, Демократическая… Там на него снизошло откровение: любому человеческому организму, говорит, будь ты немец, мордвин или папуас, органично… Что органично-то, мичман, а? Так и не родили. Жуёте.

Слово не идёт, застряло. Никита чувствует, как лёгкие вдруг сдавило: не то что на детский воздушный шарик — на слюнявый пузырь духу не хватит.

— Да чего ж вы, как в рот воды, мичман? Озвучьте мнение.

Позгалёв, хоть и в дугу, но будто смекает, о чём речь, начинает за Никиту, тоже в манере Лебедева — огородами.

— Ну, для папуаса — понятно, даже не вопрос. Папуас без — не папуас. Особенно тот, которого Миклухо-Маклай ещё не открыл. А остальным-то чего, Никит?

— И я о том же, — всплёскивает ладошкой Лебедев, — но, видимо, у товарища мичмана юношеский максимализм, искажённое представление…

— Испортили его там, в гэдээрии. Нахватался.

— Видите, мичман: капитан меня поддерживает. Прислушайтесь к умному человеку, достаточно пострадавшему от этой вашей органичной. Вон и сейчас страдает. Страдает, но не сдаётся. Борется.

— Я-то? Я — да, каждый божий день борюсь.

— Потому что правильные опасения у человека — не ровён час облик человеческий потеряет, — кому, в самом деле, охота?

— И такого поворота нельзя исключать, — с усердием кивает Ян.

— Улавливаете? Сознаёт всю зловредность вашей священной органичной. Брать пример, ценить надо. Ну, изъяли корочки у человека, не пустили в общую столовую, на пляж. Разве человек от этого затосковал? Стал менее органичен? Так, капитан?

— Когда это человек тосковал? Ни в коем разе.

— Оттого что человек, в отличие от вас, Растёбин, органичен внутренне. Следите за мыслью? Внутренне.

— А то. Буддист! — громко поддакивает Ян.

— Добавкой ещё и внешне дали человеку развернуться: полный ящик — пей — не хочу, в койку — завтрак, обед, ужин. Колёса под задницу, экскурсии в красивейшие заповедные, понимаете ли, уголки. И как же человек с непривычки употребил, на что направил? Где ни ступит — содом и гоморра. Кадры наши высококвалифицированные споил. О вас не говорю, Растёбин: готового алкоголика штаб Северного флота — получи. Каждая вторая уже через него конвейером, гляньте на этих сестёр милосердия — перспективные б***ди. Транспортное средство ему — тут же самовольно за руль — прёт же от органичности. Легко мог угробить кого, загубить штатную единицу техники, госимущество. Водителя растлил, в служебное время — ванны, вино, шашлык-балык. На хер солдат майора посылает, майор ему уже не хер собачий. Зачем, мичман, такому ваша органичная? Человек и сам догадывается — не-за-чем. Куда он её направил, вашу эту самую? На что? Спроси — не знает, сам не рад, вот-вот оскотинится. А можно ж было по-хорошему, именно что как в Германской вашей Демократической. Жили, и ни хрена не поняли. Соблюдай, держи рамки, остальное дадут. Бусы, фантики, шнапс… разврат даже, в пределах разумного.

— Короче, в банку, майор. Мысль твою богатую понял, — роняет на грудь подбородок каптри.

— Банка банке рознь. Зачем, капитан, утрировать? Я б сравнил… да вот хоть с барокамерой, — Лебедев кивает на бронированный кокон, где мирно сопит бухая сестричка.

— Знаем, пробовали. Как ни назови, майор, всё одно — банка. Организму стерильный кислород без надобности, благодарим покорно. Пусть с душком, но лучше воздушком.

— Не готовы на большее, капитан. Как недоношенных надо — в кувету.

— О! Я, когда завязать хочу, — Ян стучит ногтем по жестянке, — бывают минуты озаренья — также себе вешаю: сразу ни-ни, Яныч, постепенно змею башку сворачивай. Милое дело, так себя морочить. — Ян опять противно подстукивает ногтем по пивной фольге, и Никита вдруг понимает, что этот его дурацкий любимый жест — из выстраданного к дорогому другу змею презрения. — Кто ж готовность определяет, а, майор?

— А по мне, так вряд ли когда и будете готовы. Посмотрите на себя, Позгалёв, гляньте в зеркало на досуге. Уж лучше в банку, чем так оскотиниться.

Ян молчит, хмуро вперившись в столешницу. Кажется, слышны его скрежещущие шарниры челюстей. Уже не играется ему в лебедевскую игру: красно налитыми глазами смотрит на коменданта, но в последний момент натягивает нежно-лютую улыбку.

— Как думаешь, Лебедев, лодка атомная — крепче твоей барокамеры?

— Ну-ну, продолжайте… интересно послушать бывалого человека…

— Молчишь… Правильно молчишь. Вода дырочку всегда найдёт. В любую банку, рано или поздно, — суёт палец в отверстие пивной жестянки Ян. — Природоведение со школьной физикой. Кто-то и страдает, а кто-то, как гнида обоссавшаяся, — сам, и всех — в банку норовит. Чтоб не страдать? Черта лысого. Чтоб других за причиндалы держать сподручней. Смотри, что случается с атомной банкой всего-то на тыще метров, — Позгалёв хрустко сжимает жестянку, выгоняя из неё пенные остатки. От металлического звука очухивается, пружинно вскидывая голову, Алик.