Роман Коробенков - Прыгун

На этом моменте я проснулся в клокочущей дрожи, которая швырнула меня с постели. Только когда я увидел себя в зеркале, потрогал холодный камень подоконника и рассмотрел умиротворяющую водную рябь, подсвеченную ранним жизнерадостным солнцем, спокойствие пожелало вернуться в мой разум. Сон помнился поразительно отчетливо и до сих пор держался в моей памяти вплоть до мельчайших деталей.

Я умыл лицо холодной водой, маниакально почистил зубы, оделся в найденные в номере еще вчера джинсы, майку и солнечные очки.

В этих стенах оставаться не хотелось, я выбрался на ковровую дорожку в коридор. Оттуда я попал в зеркальный лифт и, таращась сам на себя, переместился в вестибюль маленькой гостиницы, где вместе с толстяками занимал три одинаковых номера.

Опять грезилось совсем раннее утро, и мои спутники скорее всего спали.

Вчера мы занимались освоением нового пространства, всем по вкусу пришелся покоящийся на водной глади город, в котором время, похоже, остановилось триста лет назад. Узкие лабиринтные улочки, протяженные и обжитые каналы, множество набережных, утыканных лодками, булыжное засилье, повсеместные арки и мостики погрузили нас в особую атмосферу, исполненную будто с помощью машины времени.

В городе без автотранспорта было относительно немного людей и много крылец и ступеней, спускающихся в воду. В изобилии имелись ресторанчики и бары, непременным атрибутом которых оказалась одна обязательная стена в виде библиотечного стеллажа. Вместо книг там высились и пестрели бутылочные емкости, содержащие в своей сути винные зелья, дарящие под стать великолепной кухне радужное настроение и ласковую негу. Стяжая ее во всех многочисленных проявлениях, мы допоздна гуляли по городу, ныряя то в один лабиринт улиц, то в другой, заливисто хохоча и гоняясь за эхом в очаровательной узости. Дышали смазанным влагой воздухом во всю возможную доступность груди, паковали в короткую память объекты старины и архитектуры, которым для полной антиквар-ности не хватало паутинного засилья.

Я отвлекся в полном смысле этого глагола, прежняя жизнь пряталась на задворках моего подсознания, таясь там и ожидая своего часа.

Кивнув улыбчивой черноволосой девушке за гостиничной стойкой, я прошествовал мимо, разглядывая старинные фрески, прочь — за стеклянную дверь. Она вывела меня на тонкий каменный поясок, осуществив изгиб по которому я попал на массивный мост формы полукруга, а оттуда — на набережную.

Солнце только набирало высоту, но вдоль воды уже сновали большеглазые парочки с фотоаппаратами. На бликующей глади замерли красивые лодки формы пьяного месяца, пилотируемые чернявыми юношами в полосатых толстовках и широкополых шляпах.

Ровные ряды цветных домов, утяжеленных лепниной и фрагментами иных оттенков, праздничным и витиеватым фоном проводили меня до непривычно просторной площади, впаянной в великолепное соседство прекрасных зданий. Все это навевало ассоциацию с огромным тортом для торжественных случаев. Многочисленное голубиное сообщество освоило площадь, клокоча в мерном гуле и чертя кривые своих задач и целей. Они, ничего не опасаясь, облепляли хрупким дружелюбием любое щедрое тело, сыплющее хлебные крошки.

Недолго понаблюдав за этим, я зашел в бакалейную лавку, мостившуюся в торговых рядах тут же, где купил большую дизайнерскую булку. Через мгновение голубиная армия осторожно скрыла меня беспокойной массой от вязких, но уже слишком теплых домоганий реальности.

В третью ночь в новом месте мне приснился еще более странный сон. Я опять был в белом нигде, на территории Боли, но самой Боли не виделось.

Немного прогулявшись, не будучи уверенным, иду ли, я обнаружил отца Мануа, что с лицом, скроенным из меланхолии, глядел в пустоту. Он просиживал место на краю длинной лавочки, конца которой увидеть не получилось.

Я потряс его за плечо, обрадованный находкой, но отец не отреагировал. Взгляд его стал еще глубже, казалось, то, что видел он, в корне отличалось от того, что замечал я.

— Мануа? — позвал я его, дрожа пальцами перед лицом друга, но он, похоже, даже не дышал.

Позади меня раздались шаги. Владелец поступи будто намеренно позволил мне услышать звук движения — шаги прозвучали точно вежливое покашливание.

— Пойдем, — сказал мне Кваазен, материализовавшийся подле меня. — Пусть этот мальчик посидит тут. Мы с тобой должны прогуляться.

Он распахнул окно, которое из ничего схематично начерталось перед нашими лицами. Почти сразу мы синхронно выпрыгнули из него, по кривой высоты двадцать первого этажа на одну из крыш задумавшихся пятиэтажек.

Я будто перестал управлять собой, ветер вдребезги разбился о мои губы и подбородок.

— Ты дьявол? — спросил я, захлебываясь агрессивным воздухом.

— Если называть этими шестью буквами то, что вы имеете в виду, когда произносите их, то да, — ответил он и захохотал, и я узнал этот жуткий смех. Так смеялись джинны, когда я дрался с ними в комнате Малевич, так смеялись джинны, когда я прыгнул из окна впервые.

— Поговорим о тебе, почти год не виделись, — произнес Кваазен, не давая мне задумываться. — Вот ты живешь, вроде ты по-прежнему есть, но где ты есть, как ты есть? Можешь объяснить? — Ноги несли это длинное тело с невиданной скоростью. — Я вижу тебя, но что отличает тебя от галлюцинации? — Мы на секунду вонзились в морщинистый кирпич старого дома, он подбросил нас, мгновение — и мы уже мчались по крыше следующего здания.

— Я, — сказал я, чувствуя, как холодные пальцы Кваазена сжимают мое плечо. — Я… Я — есть, я могу ущипнуть себя и посредством боли убедиться, что чувствую, а значит, существую, — попытался посложнее сформулировать я.

— Глупости. — Кваазен сморщился, пока скорость наша посекундно увеличивалась. — Вытяни руки в стороны, ладонями туда, куда бежишь. Чувствуешь сопротивление? Теперь сожми руку, будто пытаешься что-то взять. Чувствуешь плоть?

— Да, — неуверенно ответил я, сжимая руку так, как он сказал. — Я действительно что-то чувствую.

Плоть это была или нет, но в руках перекатывалось что-то мягкое, ласковое, однако набирающее силу с каждой секундой, параллельно нашей скорости.

В ноги к нам бросилось пространное здание завода.

— Это жизнь, сынок, — заявил Кваазен, начав сильными пальцами вырывать из картинки, служившей фоном, большие прозрачные куски, чтобы тут же уронить их. — Это плоть твоей жизни, ее тело, только сейчас ты можешь потрогать ее и убедиться, что ты есть. Понять, какая она на ощупь, потрогать, как женщину. Я открываю тебе великий секрет, жалкое подобие этого можешь попробовать, если разгонишь машину до скорости более ста и вытянешь руку в окно. — Он усмехнулся. Тело его начало размывать, зрение с трудом улавливало подобное передвижение в пространстве. — Но это будет никчемная имитация. — Его глаза сверкнули перед моим лицом. — Разведи руки шире!.. — возопил он, и я послушно разбросал члены по сторонам. — Если бежать быстрее, твоя жизнь может раздавить тебя и оставить мокрое пятно…