Хамуталь Бар-Йосеф - Записки благодарного человека Адама Айнзаама

Я частенько посещал Яэль у нее дома. Однажды, в дождливый декабрьский день, мы сидели вдвоем у них на кухоньке и прихлебывали чай из стаканов. Помню контраст между мрачной удручающей серостью снаружи и ласковым теплом дома, блеском черных волос, и главное, ее нежным курлыканьем. Этот голос уже сделался частью меня, утешал и успокаивал. Я не мог представить своей жизни без него. С большой любовью я вспоминаю эти счастливые мгновения.

Яэль сделалась для меня таким дорогим человеком, что я вдруг начал всерьез опасаться, как бы она не умерла. Она, по своему обыкновению, объявила это вполне нормальной реакцией, и всякий раз, когда у меня начинался приступ паники, старалась разобраться в моем состоянии, убеждала смотреть на вещи проще и несколькими логичными и практичными словами умела подавить тревогу. Казалось, что кроме искренней симпатии, которую она испытывала ко мне, тут присутствовало что-то еще. Очевидно, она считала своим долгом помогать мне, и отдалась этому, как было ей присуще, полностью, всем своим существом.

Яэль хотела сделать мне подарок ко дню рождения, который приходится на одиннадцатое января, и решила взять меня в Тель-авивский музей на еще один концерт. На этот раз мы должны были отправиться туда только вдвоем. Несмотря на все понимание и дружелюбие, которые демонстрировали ее близкие, я стеснялся выражать свои чувства по отношению к ней в их присутствии. Не мог же я гладить и целовать ее, когда Яир находился рядом — по меньшей мере, это было бы расценено, и справедливо, как ужасающее отсутствие вкуса и такта. Хотя он знал об этих ласках и поцелуях.

В ясный и холодный вечер мы снова проделали путь от дома Яэли до концертного зала, который на этот раз располагался в музее. Широкие улицы были пустынны, неоновые огни выглядели застывшими. Глядя на ее быструю ритмичную ходьбу, я чувствовал, что сгораю и таю от лихорадочных ощущений. Билет стоил шестьдесят лир. Сообразив, что она собирается заплатить за меня, я застыл на месте и сказал: что ты делаешь? Это же бешеные деньги! Но она отмахнулась от моих возражений и заплатила за нас обоих. Зашла внутрь, я за нею. Все этажи здания были залиты ослепительным светом. Мы спустились на нижний уровень, где проходила выставка ранних работ Шагала. Российская действительность начала двадцатого века. Колоритные персонажи его родного и любимого Витебска. Свежесть изобразительного языка, сказочность и метафоричность бытовых сюжетов.

Мы оказались единственными посетителями. Не спеша передвигались — каждый сам по себе — от картины к картине. Я смотрел не столько на Шагала, сколько на нее. Она поправляет ниспадающие тяжелой черной волной, блестящие под светом электрических ламп, густые волосы. Куртку держит на руке. В том, как она переходит от картины к картине, тоже проявляется ее сущность: спокойствие, доверчивость, человеческая и женская стойкость, верность в дружбе. Казалось, нет в мире такой силы, которая способна поколебать ее убеждения. Она разглядывала картины, а я смотрел на нее.

Концертный зал был небольшим, кресла обиты голубым. На сцену вышли музыканты Камерного оркестра в торжественных черных костюмах. Я попеременно переводил взгляд с оркестрантов на Яэль. Она сидела стройная и красивая. Мне хотелось, чтобы это мгновение продолжалось вечно. Она почувствовала мой взгляд, исполненный безграничного преклонения и готовности в любую минуту умереть за нее, и слегка пошевелила губами — выразила свою благодарность. Движение, которое возможно заметил только я, но оно было для меня всем на свете, целым миром. Я до сих пор погружен в это очаровательное воспоминание, в эту минуту вижу ее, сидящую рядом со мной, и никогда не перестану видеть.

Первым представленным нам произведением было «Музыкальное приношение» Баха. Звуки взвивались и ниспадали феерическими пассажами — веревочные лестницы, возникающие вдруг в ночных видениях брошенных в яму людей. Ангелы спускаются и восходят по ним, искушают спящего, приглашают усесться верхом на их спины и как на маленьких лошадках поскакать наверх, на волю, к кругу света над головой. Я соглашался, соглашался со всем, что говорил Бах , после каждой музыкальной фразы хотел воскликнуть: правильно, правильно, истинно так!..

Потом исполнили Второй секстет Брамса. Я был уже не столь сосредоточен, но чувствовал, что Брамс рассказывает мне о чем-то огромном, судьбоносном, возвышенном и увлекающем, что он приглашает меня встать на вершину скалы и броситься оттуда вниз, в бушующий водопад, вокруг которого расстилаются бескрайние зеленеющие поля, нежные как бархат. Мной овладела уверенность, что Брамс был влюблен, как я, когда сочинял это произведение. И я благодарил его за то, что он приобщил меня и весь мир к этому потрясающему переживанию.

Я проводил Яэль домой. Была ясная лунная ночь, залитая желтоватым светом. Яэль рассказывала, что часто посещает подобные культурные мероприятия, иногда с мужем, иногда одна. Когда я поделился с ней своими волнениями по поводу ее одиноких ночных прогулок, она сказала: я всегда соблюдаю определенную дистанцию от ограды домов, и, кроме того, всегда найдется джентльмен, который придет мне на помощь, если потребуется.

Всю дорогу от музея до ее дома мы оставались наедине посреди пустой улицы, в совершеннейшей тишине зимнего города. В этой тишине я распростился с ней и отправился восвояси. Пламенеющая луна проливала сказочный свет на спящий город и на мою любовь.

Я кое-как, без особого желания, продолжал занятия. Сократил количество академических дисциплин. Проводил время возле киоска и в прогулках по кампусу. Однажды я сказал ей: ты очень красивая женщина, ты самая красивая женщина из всех, каких я видел в своей жизни. Она улыбнулась и слегка покраснела. Мои слова были приятны ей, и мне было приятно их произнести. Но припадки истерических рыданий продолжались и сделались более продолжительными. Я боялся, что она не сумеет выдержать груза моих эмоций и однажды попросту скажет: оставь меня. Но еще сильнее я боялся, что она умрет. Она имела обыкновение ездить в конце недели в Иерусалим, навещала мать. Воображение мое рисовало страшные картины: дорожную аварию, в которую она может попасть, и прочие ужасы. Я предвидел неизбежные несчастья и знал, что без нее для меня попросту нет жизни.

Однажды в феврале, в сумерках, мы сидели возле киоска. Фонари на территории университета еще не зажглись, недвижный зябкий воздух и унылая тишина наводили тоску. Яэль выглядела слегка рассерженной. У нее что-то не ладилось с учебой, она рассказала о лекторе, взявшем за обыкновение заманивать студенток к себе в постель, давая понять, что это условие получения более высокой оценки. Она сообщила об этом тем игривым тоном, каким обычно рассказывают неприличные анекдоты. Добавила, что этот поганец возлагал и на нее подобные надежды, но поскольку она отказалась, затаил обиду и теперь попытается отомстить. «Если не сумел поиметь меня таким образом, прижмет на экзамене». И само предположение, и форма, в которой оно было выражено, показались мне странными. Я посмеялся, когда она с иронией отнеслась к своему положению женщины как объекта секса, но по телу у меня пробежала болезненная судорога. До тех пор эта тема вообще не затрагивалась в наших разговорах.