Хамуталь Бар-Йосеф - Записки благодарного человека Адама Айнзаама

— Я бы хотела купить пианино, — сказала она, — но никто не согласится одолжить мне денег. Они согласились бы, если бы речь шла о стенном шкафе, — прибавила она, и взгляд ее сверкнул, словно насыщенный электричеством. Это был тот же сияющий взгляд, возвращающий былое видение, полный фантазий и расплавленного золота.

Она только что разучила небольшую пьесу Шумана, смеялась и упорно воевала с клавишами. С полчаса мы оставались наедине. Стемнело, я зажег свет в зале и выглянул наружу. Под стеной здания зеленел палисадник. Я страшился расставания. Понимал, что лето будет очень трудным. Не знал, как смогу пережить его. Как буду без нее. Печаль моя была глубокой и тягостной. Я находился на грани припадка. Мне хотелось взять ее за руку, встать перед ней на колени, целовать ее туфли. В теплом воздухе сумерек мы вышли на последнюю прогулку по тем местам, которые были свидетелями нашей необычной любви. Корпус «Шарет», здание юридического факультета, корпус «Реканати». На город опускалась тьма, зажглись оранжевые и белые огни. Я весь дрожал. Прильнул к ней, целовал ее руки и волосы. Я не хотел оставаться в этом мире. В это мгновение я желал умереть. Глаза ее лучились теплом и лаской и были такими добрыми. Такими добрыми. Она пыталась успокоить меня.

Но я не успокоился. Я принялся торопливо осыпать нежными настойчивыми поцелуями ее глаза, шею, плечи, тонкие косточки ключиц. Закрыл глаза и ощупывал губами гладкую кожу, под которой трепещет сердце. Обхватил и сжал ладонями теплые, восхитительные груди, явственно ощутил сквозь ткань блузки их округлость. Руки мои дрожали и взмокли. Я пытался уловить ее реакцию, чтобы ни в коем случае не совершить чего-нибудь против ее желания, и всеми силами души молча умолял ее не возражать. Она не возражала. Я скользнул руками под блузку, прополз под лифчик, нащупал пальцами затвердевшие соски. Притиснул свои бедра к ее бедрам. Обнял ее всю целиком и прижал к себе с такой силой, какой никогда прежде не было во мне. «Любовь, любовь моя!» — выдохнул в темную, извилистую, словно свернувшуюся в позу зародыша раковину ее ушка. И лицо, и все мое тело обливались потом: спина, живот, ноги. Я чувствовал, что весь целиком, без остатка, переливаюсь в нее. Потянул ее в сторону газона, хотел войти в нее там, на зеленой лужайке тель-авивского университета, во тьме, опустившейся на кампус, под сияющим месяцем, под чистым сверканием звезд. Я держал ее за обе руки и пытался увлечь туда, но она не пошла со мной.

— Давай уйдем отсюда, — произнесла мягко.

Назавтра после обеда я в последний раз пришел к ним домой. Все было разобрано и сложено: кухня, гостиная и спальня опустели. Отец Яира и Теила, сестра Яэли, бродили по комнатам и тихонько о чем-то секретничали. Телефон, уже отключенный, стоял на полу. Я помог им составить список книг и упаковать их. Огляделся вокруг. Простился со стенами. Яэль проводила меня до двери и предложила взять на время пластинку «Баллада о Маутхаузене» Теодоракиса. Я пошире раскрыл глаза, чтобы запечатлеть ими как можно больше от оливкового и золотого в ее взгляде. Мы пожали друг другу руки.

Вечером накануне их отъезда мы снова встретились, на этот раз в кафе «Тиволи». День был душный и жаркий, пронизанный порывами опаляющего суховея. Я снова признался ей в своем вожделении. Без малейшего стыда. Она произнесла решительно: я хочу, чтобы у тебя была подруга. Я поцеловал ее в лоб, растроганный тем, как она приняла мое откровение. Она была и всегда будет для меня небесной посланницей, даровавшей мне силы существовать в нашем мире. Я до сих пор плачу, вспоминая то мгновение.

28-го июня 1978 года я вышел из ворот лечебницы с твердым намереньем больше не возвращаться туда. Через несколько дней после этого я начал работать рядом с отцом на предприятии «Кабельно-проводниковых сетей» концерна «Кур». Заведующий предприятием подыскал для меня должность в отделе бухгалтерии.

Лето было мучительным. Усилились сердечные недомогания, преследовали ужасные головные боли, постоянные боли в конечностях. Я страдал от любого шума и ходил по городу с затычками в ушах. Ватные ноги, ватные руки. Выписывают различные лекарства, но состояние мое не улучшается. Профессор Вайнфельд утратил всякий интерес ко мне, сделался чужим, далеким, отношения наши испортились, стали холодными, натянутыми, мы обвиняем в этом друг друга. То и дело наваливаются приступы зверского голода. Давление упало до девяноста. Обмороки, слезы, истерические припадки. Я не в состоянии одолеть ста метров без того чтобы не присесть отдохнуть. Днем и ночью вызываю врачей, одна «скорая» сменяет другую… Все они в один голос утверждают:

— Ничего нет, ты просто невротик.

Сцены надрывной ненависти со стороны родителей. Никто не верит моим страданиям. Я пытаюсь жить вне дома, и снова возвращаюсь. Не способен самостоятельно справляться с жизнью. Не в силах удержать кастрюлю двумя руками. Профессор Вайнфельд не желает выслушать, бросает трубку. Я раздобыл особую справку и получил направление в больницу «Бейлинсон», оттуда уже прямая дорога к четвертой по счету госпитализации.

Диагноз: гиперфункция щитовидной железы, признаки сахарного диабета. Тяжелое, изматывающее лечение. Пробирки с кровью, склянки с мочой, уколы, рентгеновские снимки. Кто-то скончался в соседней палате. Одиночество в недрах огромного белого здания. Я брожу по коридорам и хриплым голосом напеваю: «Sometimes I feel like a motherless child». Если бы только я действительно умел петь…

Меня переводят в Центр психиатрической помощи «Геа» в Петах-Тикве. Я обретаюсь тут три бесконечных месяца. Новые лекарства. Состояние не улучшается. Яэль и Яир далеки от меня, они в Европе. От них пришли три открытки. Письмо, которое я отправил им, вернулось. Открытки исписаны тесным меленьким почерком, описывают Париж, Ницу и Швейцарию. «Думаем о тебе, надеемся, что у тебя все в порядке, и ты чувствуешь себя нормально. Будь здоров». Я прячу открытки и целыми днями остаюсь в постели. Каждое движение причиняет невыносимые страдания. Вес 52 кг. Я ни о чем не думаю. Боль сильнейшая, что если это рак? Глаза мои выцвели, зрачки расширены от ужаса. Люди останавливаются и с испугом смотрят на меня, словно на привидение.

Они вернулись 19 октября 1978 года, когда я уже выписался из «Геи». Я отправился на аэродром встречать их. Они с трудом узнали меня, но и Яэль изменилась — в ней появилось что-то странное. Пополнела, на лице выступили темные пятна. Движения сделались медлительными, разговор неторопливым. Грудь стала больше. Я проводил их до их новой квартиры в квартале Бавли. «Мы сможем видеться?» — спросил я дрожащим голосом. Повисло молчание, которое показалось мне вечностью, страшнее, чем ад Данте. И тут Яэль произнесла с присущей ей естественностью: