Аманда Проуз - Что я натворила?

— Доминик, ты ничего не хочешь мне рассказать? У тебя что-то случилось? Ты чем-то расстроен? — спросила она.

— Нет, — ответил Доминик.

— Ты ведь знаешь, что всегда можешь все мне рассказать. Это моя работа — выслушать тебя! — произнесла Кэтрин.

— Вряд ли ты захочешь слушать что-нибудь из того, что я могу рассказать, — отрезал Доминик.

— Тогда я хотела бы, чтобы ты подумал над тем, как относишься к людям; а конкретнее, над тем, как ты относишься ко мне. Я не твой враг или твоя домработница. Я твоя мама и не знаю, почему ты думаешь, что можно разговаривать со мной так — а это неправильно. Знаю, твоя жизнь не идеальна, но, послушай, ты живешь намного лучше, чем большинство твоих сверстников. Я понимаю, у тебя много домашнего задания, а еще надо успевать побегать за девочками, а твой папа — директор… Знаю, тебе приходится нелегко, но, пожалуйста, не забывай обо мне. Я люблю тебя, Доминик, очень, — сказала Кэтрин.

Доминик уставился на спину матери, склонившейся над кухонным столом. Он мог видеть выпирающие сквозь тонкую ткань ее рубашки позвонки.

— Если хочешь знать, мама, дело совсем не в отце. А в тебе.

— Во мне?

Кэтрин попыталась не выдать голосом своего удивления, не выдать своей грусти и покорности судьбе.

— Как это? — спросила она.

— Ты такая…

Доминик пытался подобрать слова, надув щеки.

— Какая, Доминик?

Теперь Кэтрин выпрямилась, положив руки на бедра, и он посмотрел ей в лицо.

— Странная.

Она смеялась — быстро и громко, чтобы скрыть волнение. Было и нечто другое — облегчение, возможно?

— Странная? — этот вопрос Кэтрин задала, не горя желанием услышать ответ сына.

— Да, мама, ты странная, и это вообще не смешно, так что не знаю, почему ты смеешься.

Доминик подчеркнул слово «вообще». И он явно не закончил.

— Ты разговариваешь сама с собой, и в школе много кто это замечает, в том числе мои друзья. Двигаешься как сомнамбула, как будто даже не понимаешь, что делаешь; ты выглядишь как сумасшедшая, или наркоманка, или что-то подобное. Улыбаешься, даже когда ежу понятно, что ты недовольна. Ты как будто скрываешь какую-то страшную тайну, как будто знаешь то, что никто больше не знает, и эта тайна отдаляет тебя от нас — от меня, папы и Лиди. Иногда мне кажется, что ты не считаешь себя частью нашей семьи, и все мои приятели ржут над тем, как ты носишься с этими простынями. Это ужасно, потому что меня тоже все скоро будут считать психом. Дерьмо.

Кэтрин посмотрела на сына.

— Я понимаю, Доминик. Это правда дерьмо.

— Нет. Мама, ты ничего не понимаешь. Ничего.

Он повернулся и вышел из комнаты. Кэтрин снова осталась наедине с полотенцем для фарфора.

В воздухе повисли слова Доминика, окружившие женщину тонкой пеленой. Ты как будто скрываешь какую-то страшную тайну, как будто знаешь то, что никто больше не знает, и эта тайна отдаляет тебя от нас…

Умница, умница Доминик. Мой умный, красивый сын. Он прав, так оно и есть.

Кэтрин попыталась сосредоточиться на чем-то другом. Ей было очень больно от того, что сказал Доминик, и особенно — от того, как он это произнес. Она стала вспоминать разговор с сыном, пытаясь найти в нем что-то хорошее. И тут в комнату вошла Лидия. Под мышкой у нее был зажат альбом для рисования.

— Что на полдник? — бросила ее дочь.

— Привет, Лидия, да, я в порядке, спасибо, все замечательно, а как у тебя дела? — улыбнулась Кэтрин.

— Что-о? — не поняла Лидия.

— Не важно. На ужин курица.

— Просто курица? Фу. Как скучно.

— На самом деле это курица в вине с приготовленными на пару стручками зеленой фасоли и спаржевой капустой.

— О, ну почему ты сразу так не сказала? Боже, мама, иногда ты бываешь такой… — начала Лидия, закатив глаза.

Кэтрин подняла руку, прервав поток откровений ее дочери, прежде чем та успела бы испортить ее и так небезупречное настроение еще больше:

— Да, да, Лиди. Похоже, я категорически не способна на то, чтобы точно описать ужин. Прости меня. Какая я странная. Вам с Домиником должно быть за меня стыдно, жизнь — дерьмо, и это все моя вина, от массового голода в Африке до войны на Ближнем Востоке, глобального потепления, нынешнего экономического кризиса, и, конечно, особенно я виновата в том, что Лука Петронатти все никак тебя на свидание не пригласит. Это все моя вина. Ты имеешь полное право винить в этом меня.

С ответом Лидия не церемонилась:

— Это на тебя климакс, что ли, так действует?

— Конечно.

— Поужинаю у себя.

Лидия метнулась в коридор и затопала вверх по лестнице. Дискуссия была окончена. Кэтрин попыталась представить себе подобный разговор с собственной матерью: сначала сделать ей замечание по поводу ее менструального цикла, а потом потребовать принести ужин в комнату. Даже представить себе не смогла — потому что никогда бы не осмелилась, ей бы даже мысль об этом в голову не могла прийти. В те годы все было по-другому.

Открыв дверцу шкафа, Кэтрин развернула банку с горошком так, чтобы та стояла «как надо». Первые несколько лет их брака Марк донимал ее постоянными напоминаниями, как что нужно делать. Оказалось, она так много всего делала неправильно. И даже не знала. Кэтрин была в блаженном неведении, что есть правильный способ намазывать мед на тост, правильный способ заваривать кофе, и все такое. К счастью, рядом был Марк, всегда готовый наставить ее на путь истинный.

Список его исправлений был длинным и пространным. Консервные банки в шкафу должны были стоять этикетками наружу, столбиками не более чем в три банки высотой; открывая банки, нужно было полностью удалять крышку — никогда, никогда не оставлять ее болтающейся на тонкой полоске металла. Когда банка опустеет, крышку нужно положить внутрь банки.

Ковер нужно пылесосить ровными линиями, каждая из которых накладывается на предыдущую, — бессистемное хождение с пылесосом по комнате каралось суровым наказанием. Имелся единственный правильный способ хранить носки (свернутыми в паре и тщательно отсортированными по цветам); единственный правильный способ ставить посуду в посудомоечную машину, складывать полотенца и галстуки, выбрасывать пакеты с мусором, чистить зубы, водить машину и ее парковать, кормить детей, причесываться и стричься, стелить постель, полировать пол, разговаривать с соседями, писать рождественские открытки, отвечать на телефонные звонки, одеваться, ходить, говорить, думать…

Даже если, входя куда-либо, Марк Брукер не произносил ни слова, о его прибытии все равно узнавали все находящиеся внутри. Этот человек не мог войти в комнату, никак себя не обозначив. Казалось, он всегда должен был объявлять о своем присутствии, словно актер какого-нибудь американского ситкома. Когда ее муж открывал дверь, Кэтрин всегда готовилась услышать аплодисменты и заранее записанный на пленку смех.