Слава Полищук - Осенью мы уйдем

Кварталы жилых домов неожиданно обрывались, и грузовик мчался посреди пустынного пространства. Летом пространство это было изрезано карьерами, из которых возили глину, а сейчас заметено было снегом с торчащими из него нищими остовами тракторов.

В километре от дороги серыми, грязными квадратами громоздился какой-то комбинат. Сотни раз мы проезжали мимо этого места, и каждый раз пространство от бетонного забора до дороги было окрашено в какой-нибудь цвет. Зимой снег мертвенно сиял всеми оттенками голубого, лилово-красного, фиолетового, черного, летом не столь заметными. Ежедневно снег менял свою окраску в зависимости от того, чем отплевывались трубы. Однажды снег оказался желтым, лимонно-желтым. Земля потеряла свою плотность, она воспарила.

Ничего, что стены из стального листа, крашенного зеленой краской, — это стены. И неважно, что высота всего чуть больше метра: их, как положено, четыре. И есть обязательная дверца, которую можно закрыть на щеколду. А то, что вонь, — так постарайся сгруппироваться, засунь нос в раскрытый воротник гимнастерки. Тогда, если хватит на часть лица, — будто задернули шторы, и только тонкий луч света слабо пробивается через пуговичную петлю. Конечно, руки заняты поддерживанием штанов и снизу, из очка, поддувает. Но четыре стены вокруг, из-за которых тебя не видно, даже если поднять голову, чтобы пошевелить онемевшей шеей или затекшими ногами (что труднее), дадут несколько минут полного одиночества.

Одиночество запрещено в казарме. В любой момент могут окликнуть, вызвать, поднять с табуретки, поставить по стойке «смирно», заставить бежать, петь, маршировать, ползти, приседать, отжиматься от пола.

Только в туалетном закуте взгляду позволено упереться в стальной лист дверцы, в двадцати сантиметрах от твоего лица. Почувствовать преграду, за которой можно спрятать свои ноги, руки, свой взгляд, не думая, что кому-то этот взгляд может не прийтись по душе, со всеми вытекающими последствиями. Можно не опасаться за свою задницу, ибо не бывало на моей памяти такого, чтобы вездесущий сапог взял да и вылетел из толчка. В этих четырех стенах можно молчать, никому не отвечать, ну, почти не отвечать. Молчать!

Только важно выбрать время. До завтрака не стоит — все торопятся, просто не дадут посидеть. После завтрака — только если припрет, но это не для души. После возвращения отделений, до ужина — все та же спешка. Сразу после отбоя проверяющие шныряют по всем углам — покоя не обрести. Да и в кальсонах холодно — одеваться после отбоя нельзя. Сапоги на босу ногу — неприятно. А вот после ужина — самое время. Но только не сразу. Пусть основная масса покурит и оправится. За пару часов до отбоя туалет чист и пуст.

Бориса уводили днем, когда в роте никого не было, кроме дежурного офицера, дневальных и меня. Уже на лестнице он обернулся ко мне и попросил папирос. Неловко поправляя плечом сползающий с загипсованной руки ватник, Борис стоял на ступеньках, как всегда кривовато улыбаясь. Я протянул пачку. Он вытянул папиросу, вторую засунул глубоко за отворот ушанки. Туда же положил несколько спичек и серную боковушку коробка. Остальные не взял, тихо сказав, что все равно отнимут. Повернулся и, бережно поддерживая руку, стал спускаться. У подъезда его запихнули в «воронок».

Борис был не из нашего призыва. Пришел в роту позже, после тюрьмы. Худому и ловкому, с цепкими длинными пальцами, ему было сподручно пролезать в оставленные открытыми форточки. Он всегда работал один, поэтому получил немного, однажды нарвавшись в квартире на хозяйку. «Мочить» ее не захотел. Говоря, он все время потирал красные, обмороженные руки, затягивался «Беломором», долго сухо откашливался. По ночам мы часто сидели вместе в сержантской. Внутренне он оставался всегда один. Иногда наигрывал что-то на аккордеоне. Но что делал действительно мастерски, так это писал пером без разметки.

Злость и усталость переполняли его. Я видел холодный, загнанно-волчий взляд его темных, глубоко укрытых глаз над тонкими, острыми скулами. Время от времени он просил меня дать ему ключ от сержантской, где закрывался после отбоя и чифирил. В Ижевск его привезли прямо из зоны. Где-то остался ребенок, родившийся во время отсидки. Как-то Борис сказал мне, что его тянет украсть. Я предложил украсть у меня. Он криво усмехнулся.

За несколько месяцев до приказа отделение, в котором работал Борис, вернулось с объекта без него. Его поймал хозяин в своем доме. Сломал ему руку и вызвал милицию.

Через несколько дней его привезли в санчасть, где он пролежал до суда. Я виделся с ним, но он говорил мало, молча лежал или спал, когда его не душил кашель. Потом в клубе был суд, где офицер из штаба дивизии говорил что-то о чести военного строителя. Борис сидел на сцене осунувшийся, придерживая руку. Когда оглашали приговор, «три года», он повернул голову в сторону говорящего и криво усмехнулся. Он всегда так усмехался.

Днем нас сверху поджаривало солнце, а снизу плавленый асфальт, разогретый до девяноста градусов. Машины одна за другой сгружали горячую иссяня-черную массу, которую мы растаскивали по бесконечной ленте дороги. Совок лопаты с трудом входил в плотную смесь, поднимал ее и швырял в нужное место. Руки автоматически совершали одно и то же — воткнул-поднял-бросил. Ноги, казалось, плавились вместе с сапогами. Нагретый воздух дрожал, вибрировал, предметы в нем становились невесомыми, бесплотными. Очертания размывались. Переливающаяся, маслянистая поверхность асфальта расцветала радужными пятнами, сверкая на дымящихся изломах. Я закрывал глаза на несколько мгновений, пока руки продолжали свое. Но даже в эту темноту прорывались всполохи яркого света.

Вечером мы мылись в душе во дворе части. Но ничего не было лучше, чем настоящая баня с прогретым, сухим воздухом, теплыми мраморными или деревянными лавками и жестяными шайками.

Я с остервенением работал мочалкой. Жизнь казалась осмысленной и ясной, а цель была близка — душевая кабинка в двух шагах. Подставляя под упругую струю то одну, то другую часть тела, я предоставлял воде самой смывать мыльную пену.

Натянув белье, впитавшее сладковатый запах дымящейся дороги, и заматывая сухие байковые портянки, если они имелись, я думал: а ведь все не так уж плохо.

«Завтра осень. Осенью мы уйдем». Так бывает, что в какой-то момент замираешь, думая о том, что когда-нибудь вспомнишь этот миг, свои слова, мысли. Потом все забывается, но много лет спустя, вспомнишь себя, идущего по теплому, еще мягкому асфальту со связкой лопат на плече. «Завтра осень. Осенью мы уйдем.»

Я вижу один и тот же сон. Я иду по знакомой казарме и понимаю, что случилась ошибка, что я уже отслужил. Меня не могут призвать еще раз, надо кому-то сказать об этом. Давно испытанная тоска охватывает меня. Тоска от бессилия — я ничего не могу ни поправить, ни изменить. И я иду по бесконечному коридору к своей койке.