Слава Полищук - Осенью мы уйдем

«Быстрей, с-суки!» — орала фигура в темном проходе. Тусклый свет вспыхнул в вагоне — дрожащее, прерывистое свечение в вязком месиве спрессованных запахов. Немытые несколько дней мужские тела, водочный перегар, блевотина и вонь из загаженного туалета. Красное с мороза лицо оравшего майора по-детски расплывалось в улыбке после каждой порции мата, зависавшей в тяжелом, недвижимом воздухе возле офицерского тонкогубого рта. Рядом с майором стоял сержант, сопровождающий эшелон от самой Москвы. Сержанту было плевать на нас, ошалело спрыгивавших с полок, кто со сна, кто с перепоя, не понимавших, что и где происходит, на майора, засидевшегося на ночном холоде пустого вокзала и по этому поводу принявшего пару стаканов, на весь этот город, где он пробыл два года. Единственно, о чем он сейчас думал, так это о теплой спящей казарме и о своих тапочках, которые перед отъездом спрятал под матрас и которые так хотелось надеть сейчас. Сержант брезгливо сторонился пробегавших, пытаясь застегнуть тесную, до невозможности ушитую шинель, что была предметом его особой гордости. Приказ его уже вышел, и эта утомительная командировка некстати нарушила спокойное течение последних месяцев.

Майор, чтобы согреться, бил обутой в сапог ногой под зад пробегавших мимо него новобранцев, непрестанно матерясь. «Я вашу душу ебал», — приговаривал сержант, устало скалясь, все время поправляя непонятно как державшуюся на самой макушке маленькую ушаночку, часто сплевывая на пол. В тесном тамбуре было не увернуться от веселящегося сапога, и, получив свою порцию, я вылетел на перрон. Последними, осмотрев вагон, вышли майор и сержант.

Каждый, кто призывался из Москвы, знает, что такое Угрешка. Это обычная, типовая школа на Угрешской заставе, обнесенная бетонным забором с колючей проволокой. Сюда приезжали «покупатели» из частей и увозили призывников к месту службы.

Нас привезли на Угрешку днем, после прощания с родителями и шмона в маленьком Доме культуры на берегу Москвы-реки. Во время этого первого обыска мне удалось спрятать флакон одеколона. Одеколон все-таки украли в вагоне по пути в Ижевск, когда пили все, что текло.

Угрешка была местом во многих отношениях замечательным. Новобранцы сидели на полу в коридорах, классах, актовом и спортивном залах. Все время выкрикивали чьи-то фамилии, кого-то строили и уводили. Время от времени возникали драки. Кто-то ел, пил, кто-то спал, бренчал на гитаре, блевал на пол, пел песни, отправлялся на поиски водки. Водку перебрасывали через забор папы и мамы, любимые девушки и жены, младшие и старшие братья, преданные друзья, уже отслужившие или еще не взятые. За водку отдавали все: деньги, вещи, еду. Особенно ценились часы. Дежурные офицеры пытались отнимать, но уследить за всей оравой было невозможно.

Тоска начнет хватать позже, а пока — неизвестность, странная свобода и ошметки романтики. На Угрешке знакомились, чтобы сразу расстаться и уже никогда не встретиться. А бывало, что с лежащим возле тебя на полу приходилось служить два года. Все зависело от случая. В этом заведении можно было пробыть час, день, неделю, бегая домой, дурея от вина и неизвестности.

В одной из комнат устроили парикмахерскую. Стригли ручными машинками, торопясь, дергая волосы, равнодушно матерясь. Здесь меня и постригли. Наголо. За пятьдесят копеек. У одного паренька не оказалось чем заплатить. То ли вообще не было, то ли все пропил, но выглядел он неунывающим. «А я, как на свадьбу, — с одним хуем!» — успел он выдохнуть, получая пинок и отправляясь мыть туалет.

На ночь нас заперли в пустом классе. Предварительно мы втащили десяток деревянных скамеек. Моим соседом оказался Андрей Алферов. Высокий, немного полноватый, он был растерян и подавлен. Мы лежали на жестких скамейках, укрывшись пальто, о чем-то переговариваясь. От КПП по окнам бил луч прожектора, освещая территорию. По коридору пробегали дежурные, грохоча сапогами. Пальто не укрывало ног. На досках спина быстро затекала. Когда я проснулся, Андрея уже не было, а его пальто укрывало мои ноги.

Ночной плац освещался несколькими фонарями. Крупный, мягкий снег, попадая в сноп желтого света, на мгновение вспыхивал теплым, искрящимся сиянием и тихо ложился на черный асфальт плаца. Старший лейтенант Вылегжанин, высокий и сутулый офицер, разжалованный из капитанов, стоял на деревянном помосте и наблюдал за бегущим сержантом Олейником. Ночь была замечательная. Тихая и морозная. После таких ночей к утру наметало сугробы в рост человека. До завтрака мы пробивали ходы к столовой и штабу. Лейтенант курил и считал круги. Олейник, в гимнастерке и без шапки, бежал по периметру плаца, неуклюже ставя большие широкие ступни носками внутрь. Докурив, Вылегжанин ушел в штаб, а сержант продолжал свое нескончаемое движение. От крупной, коротко остриженной головы шел пар, спина взмокла, но он не замедлял и не ускорял бег. Беговой механизм работал отлаженно и без сбоев. Через равные промежутки времени подкованный сапог опускался в положенное ему место, руки со сжатыми кулаками монотонно двигались в такт гусеничному движению ног, переламывающих упорство падающего снега.

Я стоял возле окна и смотрел. Временами мне казалось, что снег не выдержит ударов сапога, умеющего бить не спеша и обдуманно.

Позже Олейник рассказал мне, что старший лейтенант, дежурный по части в ту ночь, поймал его, пробиравшегося в казарму из самоволки. Сержант был старшиной роты, и обычное наказание применить в этом случае было невозможно. Скучающий и уже пьяный лейтенант решил развлечься. В словах Олейника не было ни обиды, ни злости. Его плоское лицо, состоявшее из двух маленьких бесцветных глаз, далеко брошенных друг от друга, сильно выступающих надбровных дуг, низкого лба, перерезанного одной глубокой морщиной, широких скул, большого, стянутого губами-нитками, рта, квадратного подбородка и плотно прижатых ушей, ничего не выражало.

За несколько месяцев до окончания службы Олейника направили на учебу в военное училище. В последнюю ночь он напился. Шатаясь подошел к койке, сел, стянул сапоги, размотал портянки, посмотрел на свои утолщающиеся к ногтям пальцы ног, пошевелил ими. Поднял голову и, упершись взглядом в темноту, громко произнес: «Ну что, бляди?»

В любое время года и дня здесь стоял удушливый запах кислой капусты. Запах стелился, уходя в желтоватый туман, оседая жирным, клейким налетом на стенах, столах, лавках, на полу столовой. Подметки проскальзывали, и приходилось передвигаться, как на лыжах. Туман смешивался с уличной грязью, влагой мокрых шинелей, сапожным гуталином, становясь осязаемым. Запах впитывался в одежду, и казалось, что у тебя всегда где-то припрятана порция кислой капусты, завернутая в газетку.