Сергей Хазов-Кассиа - Другое детство

Дни шли за днями, закончилась четверть, прошли каникулы, наступил день нашего спектакля. Нам не хватало Вериной энергии, и ни у кого не было желания работать, но Анна Андреевна приходила на все репетиции и заставляла нас раз за разом прогонять роли.

Понимая, что мы уже едем по накатанным не ею рельсам, она старалась не вмешиваться в творческий процесс, так что, можно сказать, её неучастие было нам даже на руку.

— Ой, ребятки, какие вы молодчинки, всё так хорошо, у меня даже слов нет, — то и дело приговаривала она, всплёскивая руками.

Мы снова втянулись в эту рутину, тем более что обратной дороги не было, и, в общем, так или иначе довели «Ревизора» до ума.

В день спектакля все принесли с собой из дома костюмы, которые были сшиты родителями и в основном представляли собой старые перелицованные пиджаки и длинные платья с нашитыми рюшами. Поглядев на нас, можно было подумать, что мы собираемся играть в балагане, а не ставить Гоголя, но это никого не смущало. Впрочем, большинство моих одноклассников не были знакомы с модой прошлого столетия, поэтому все просто радовались, что можно пощеголять в необычных нарядах. На мне был старый дедушкин пиджак: мама перешила на нём пуговицы, чтобы он не висел мешком, и добавила полы, чтобы он хоть отдалённо походил на сюртук. На голове — самый настоящий цилиндр, сделанный из картона, обтянутого чёрной тканью.

Цилиндр получился немного меньше, чем нужно, так что приходилось постоянно придерживать его рукой, чтобы не сваливался. В этом костюме мне предстояло петь в хоре и изображать купца. Загвоздка была в том, что купцы никаких сюртуков и цилиндров не носили, но я решил, что для сцены с купцами сниму цилиндр, ну а сюртук… Что ж, будет у меня такой прогрессивный купец.

С самого утра настроение у всех было приподнятое. Никто особенно не волновался, потому что мы столько раз повторяли одно и то же и были уверены, что всё пройдёт без особых накладок. К тому же это ведь была просто самодеятельность, от которой мало что зависело в нашей жизни.

Я впервые ощущал единение с другими. Причём, не с одним человеком или несколькими, а именно со многими людьми: с одноклассниками, учителями, параллельными классами, которые ставили свои спектакли. Мне нравилось чувствовать себя маленькой частью чего-то большого и радостного. Пусть это большое и не заметило бы, если бы меня не было или если бы я пропал в последний момент, мне невероятно нравилось, что столько людей делают какое-то одно общее дело, и я делаю его вместе со всеми.

Мне было немного грустно, что Вера не увидит плодов своего труда и Артур не примет участия в спектакле, но я старался не думать о них, чтобы не разрушать это праздничное настроение.

В первых актах, где я пел в хоре или просто стоял в глубине сцены, всё шло нормально. Кто-то иногда забывал слова, и ему подсказывали, кто-то начинал смеяться не к месту, но быстро останавливался, но в основном все старались играть так же как на репетициях. Я с самого начала чувствовал себя на сцене немного странно. Я вдруг понял, что на меня смотрят десятки глаз, эти люди (родители и ученики из других классов) раньше, возможно, даже не знали о моём существовании. А если и знали, то не замечали. Зал был полон. Рампа у нас была достаточно скромная, поэтому мы видели лица зрителей. Вот сидит Диана. Недалеко от неё — Ирин Вепрь.

Мне казалось, он больше смотрит на меня со своей вечной насмешкой, чем на Иру. И ещё много-много людей, которых я, без сомнения, видел, но которые никакого отношения ко мне имели. И вот теперь они глазеют на меня, или даже говорят обо мне, или, что ещё более вероятно, смеются надо мной. Эта мысль начала давить.

Я пытался отогнать её, убеждая себя, что у меня не такая уж и важная роль, чтобы её оценивали, надо просто спеть соло небольшую песню от имени купца, а потом уже остальные подхватят. Но ведь в этом-то и был весь ужас! Если мне не доверили нормальной роли, то лишь потому, что были уверены — я не справлюсь. Но и с этой маленькой ролью надо было совладать, чтобы доказать — я не «отстой», как сказал бы Артур. Но смогу ли я оправдать их ожидания или, наоборот, докажу всем и в первую очередь себе, что я на самом деле ни на что не годен, и даже этой незначительной роли не следовало мне давать?

Мне вдруг стало страшно. Я убедил себя, что всё провалю. Радостные лица моих «коллег-актёров» ещё больше удручали меня: «Они все такие довольные, потому что уверены в себе. Не то что я».

Так я промучился всю пьесу, стараясь петь не очень громко в общем хоре и не слишком выделяться в массовке (хотя как тут выделишься). Наконец, подошёл мой выход. В центре сцены я понял, что забыл снять дурацкий цилиндр, который вовсе не шёл купцу! Уже играла фонограмма моей песни, а я всё не знал, вернуться ли мне за кулисы или просто снять цилиндр, и если снять, то куда его деть: положить на пол или оставить в руке. В любом случае будет смотреться глупо. Я решил снять и заложить за спину, так чтобы его не было видно. Между тем я пропустил начало мизансцены, мне зашикали из-за кулис и поставили музыку ещё раз. Теперь я начал вовремя, но сбился на второй строфе, забыв слова, подхватил на третьей, покраснел, увидел сожаление в глазах незнакомых людей на первом ряду и окончательно стушевался. Я допел свою песню совсем тихо, пропустив куплет в середине, впрочем, наверняка меня совсем не было слышно. Как только фонограмма закончилась, на сцену высыпали одноклассники и начали петь, как мне показалось, нарочито громко, чтобы сгладить впечатление от моего выступления.

Когда отзвучали последние аплодисменты, мы спустились со сцены, и нас попросили посидеть немного в зале, потому что директриса собиралась сделать какое-то объявление. Мне не хотелось её слушать, единственным желанием моим было скрыться куда-нибудь от насмешек одноклассников. Я не просто провалил своё выступление перед классом и всей школой, я заработал сегодня такую репутацию, о которой пару лет назад и мечтать не мог. Раньше только мои одноклассники знали, что я задрот и слабак, остальные меня просто не замечали. Теперь о моём существовании знают все. От этой мысли хотелось забиться в уголок и по-детски заплакать. Но никаких потайных уголков в пределах видимости не было, да и плакать в моём возрасте было странно. Так что пришлось сесть на гладкий деревянный стул и погрузиться в прострацию, позволявшую не думать о моём позоре.

Как это часто бывало со мной в минуты расстройства, казалось, мир рухнул и лучше бы мне вовсе исчезнуть. Не умереть — я не думал тогда ещё о смерти как о возможности избавиться от проблем, — а просто исчезнуть, как будто меня вовсе никогда не было. Если бы я умер — скажем, попал бы под машину, выпал из окна или повесился бы на спинке стула, как один мальчик из параллельного класса, — все бы, конечно, начали жалеть меня и говорить обо мне (правда, не факт, что в том ракурсе, в котором мне хотелось).