Сергей Хазов-Кассиа - Другое детство

Эта моя необычность проявлялась повсюду: в том, о чём я думал, занимаясь «делишками»; в волнении, которое во мне вызывали греческие скульптуры в музее или люди на пляже. Да что там говорить, не просто скульптуры и люди, а мужчины, были ли они из плоти и крови или же из мрамора. Я отводил глаза и старался не замечать пробегающую по телу дрожь.

Каменному Эроту было, конечно, всё равно, да он, наверное, привык, что на него все пялятся вот уже две тысячи лет, но я боялся не его. Мне не хотелось чувствовать всё то, что я чувствовал, потому что это было неправильно. Чаще всего мне удавалось спрятать голову в песок, сделав вид, что никакой проблемы нет. Но иногда она прорывалась-таки наружу, как тогда в военкомате, и мне приходилось снова мобилизовать свои душевные силы, чтобы не обращать на это внимание и жить так, будто ничего не случилось.

Ира была по-прежнему рядом, и мне казалось, что я всё так же в неё влюблён, несмотря на то что она перешла в нашу школу довольно давно. По крайней мере, налицо были все ингредиенты любви: я краснел и чувствовал себя неловко, если она говорила со мной, думал о ней, когда оставался один, и писал стихи, посвященные ей (а также моим страданиям и одиночеству). Но даже тут я ощущал какую-то усталость от этого чувства.

Оно было во мне, я не сомневался, но меня радовала мысль, что очень скоро наши с Ирой пути разойдутся, может быть, навсегда, и мне можно будет забыть о ней.

Я был уверен, что никогда не стану одним из счастливцев, которым повезло обзавестись любимой, более того, понимал, что и семьи-то у меня, наверное, никогда не будет, ведь чтобы завести семью для начала надо закрутить роман. А о каком романе может идти речь: достаточно посмотреть в зеркало, чтобы понять — из гадкого утёнка я превратился в гадкого селезня. Субтильный, с впалыми плечами, прыщами на худом непропорциональном лице. На голове всё тот же чуб, с которым ничего нельзя поделать: после стрижки можно было ходить с короткими волосами дней пять, а на шестой он начинал курчавиться по новой. А если провести по этому чубу рукой, из него сыпался такой снег перхоти, что хоть пылесос включай. Я несказанно обрадовался, когда мы перестали носить школьную форму — на сером свитере это всё было не так заметно и не приходилось отряхивать плечи каждые полчаса. Но я давно со всем смирился. Не судьба мне быть любимым, ну и ладно. Зато, может, стану умным и ужасно образованным. Золотая медаль мне, правда, не светила, но разве в медалях дело!

Ещё одна причина, по которой мне хотелось, чтобы школа скорее осталась позади и началась самостоятельная жизнь, заключалась в маме. Раньше всё было просто: существовали табу и обязанности. Получил тройку в четверти — жди взбучки, не вымыл посуду — будет скандал, разбил или сломал что-нибудь — готовься слушать причитания на тему «откуда же у тебя руки растут» или «ничего тебе доверить нельзя». С этим жить было не слишком приятно, но, надо признаться, не очень сложно: я научился умело лавировать между «нельзя» и «нужно», чем максимально упростил себе жизнь. Со временем рычагов давления у мамы становилось всё меньше, лишать меня каких-то удовольствий с каждым годом становилось труднее: гулять мне было не с кем, к сладкому я был равнодушен, компьютерные игры были тогда уделом богатых, ну а телевизор мама и так постоянно смотрела сама. Да и вырос я из возраста, когда не отпускают гулять. Оставались крики и серьёзные разговоры — последние, впрочем, происходили всё реже.

Скандалов, впрочем, становилось всё больше, и поначалу я был уверен, что это мама стала невыносимой. На работе проблемы, денег нет, бабуля давно на пенсии, которой не хватает даже на дрова на дачу, к тому же каждый раз, оказавшись вместе, они ругались, как две кошки.

Мне казалось, что мама вымещает свою злобу и раздражение дома — и на ком же ещё можно оторваться, как не на мне. Но если раньше я сидел тихонечко и ждал, когда пройдёт буря, то теперь стал отвечать ей грубостью на грубость, что, конечно, не могло её утихомирить. Сначала это была война сугубо оборонительная, пусть иногда мне приходилось бороться за свои права, которых, как мне казалось, меня лишали. К примеру, днём все двери в нашей квартире всегда были открыты. Но мне нужно было пространство, отделённое от остального мира, поэтому я стал закрывать свою комнату.

После почти месяца ожесточённых боёв мама сдалась, хотя потом мы ещё две недели не разговаривали. Она, впрочем, оставила за собой право входить ко мне без стука («Я в своём доме не намерена спрашивать разрешение, можно мне войти куда-то или нет»).

Но через какое-то время я поймал себя на том, что сам эскалирую конфликты, которых можно было бы избежать. Мама стала врагом, с ней хотелось воевать по любому поводу просто ради войны, а не ради победы.

Она могла зайти в мою комнату, уже готовая к стычке, и заявить: — Артём, мне надо, чтобы ты завтра поехал со мной на дачу, нужно крышу починить.

Я, не отрываясь от книги, отвечал:

— Мама, мне нужно остаться в городе, у меня много дел.

— Каких ещё дел? — ещё спокойно спрашивала мама, хотя в её голосе уже сгущались тучи, на горизонте появлялась готовая разразиться гроза.

— Какая разница, каких дел. Я же говорю — на дачу поехать не смогу.

— Так. Во-первых, смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!

Во-вторых, меня не интересуют твои дела, ты завтра поедешь на дачу!

— Нет, мама, я не поеду, — я почти всегда говорил очень сдержанно, совершенно точно зная, что эта манера ещё больше выводила её из себя.

— Ах ты, дрянь такая, не поедет он! Да сколько можно?! Хорошо устроился, валяется на диване целыми днями, ни хрена не делает, его одевают, кормят, а он пальцем пошевелить не хочет! Я сколько тебя просила погладить бельё? Я сколько тебя просила помыть ванную? Ты сколько ещё будешь отдыхать-то, выродок небесный?!

И так могло продолжаться до хрипоты. Мама кричала, я спокойно сопротивлялся. Исход бывал разным, редко когда заранее можно было сказать, чьё упрямство пересилит. Иногда она оставляла меня в покое, но потом несколько дней молчала. Порой я понимал, что она не отстанет, пока не добьётся своего, и соглашался сделать то, что она просила, но непременно с какой-нибудь оговоркой, позволявшей сохранить лицо.

Периоды взаимной ненависти и ругани перемежались странными вспышками спокойствия и взаимного понимания. Мы были похожи на пару, прожившую вместе так долго, что о любви речи уже не шло, но надо было сохранить семью, поэтому мы предпринимали очередную попытку помириться. Во время этих просветов мы разговаривали по душам. Это напоминало психологические беседы былых дней с той лишь разницей, что теперь мне нравилось в них участвовать. Я научился управлять ситуацией: рассказывать, что можно, и утаивать сокровенное; вызывать жалость и создавать иллюзию, что мама помогает мне своими советами; жаловаться на жизнь и получать поблажки, от которых ей было невозможно отказаться позже, когда она снова была в гневе. Меня забавляло, что мама была уверена: ей известно всё о моей жизни, но на самом деле она даже не подозревала, чем я живу, что меня радует или расстраивает.