Эйлин О'Коннор - О лебединых крыльях, котах и чудесах

В двух километрах от деревни течет Ока: широченная, красивущая. Каждая фотография – как открытка для рекламного проспекта. Берег дрянной, грязный, можно и на стекло напороться, и на ржавый гвоздь. Течение страшное – детям купаться нельзя, да и взрослым надо бы с осторожностью.

Продукты привозим свои. Можно, конечно, и в магазин сходить в те редкие дни, когда он работает. Там есть замороженный минтай, водка и два вида сушек, которыми побрезговала бы и крыса. Еще тетрадки, карамельки и искусственный цветок «гвоздика пластиковая» – если вдруг на первое сентября приблудится к нам одичавший учитель.

Что еще? Кладбище есть, в сыром лесу.

Церкви нет, конечно.

Зимой деревня вымирает. Три вечных старухи, два полумертвых алкоголика да друг моего детства Василий, которого боятся и вечные старухи, и полумертвые алкоголики.

Теперь вы понимаете, отчего, услышав о восьми миллионах, местные начали смеяться? Приличный дом с большим участком у нас можно купить за полтора.

Стоим с тетей Машей и соседом, обсуждаем расценки на картофель и небывалый урожай терновника. Мимо идет семейная пара дачников, обосновавшаяся в деревне пару лет назад. И остановившись, чтобы поздороваться, немедленно заговаривает о том, что обсуждают все, – о немыслимой цене на новый дом.

– Хи-хи! Восемь миллионов! – говорит супруга. – Это в нашей-то дыре!

– Да сюда бесплатно-то не каждый поедет! – вторит ей супруг. – Мы сами здесь землю купили только потому, что у меня сестра в Гороховце.

Тетя Маша меняется в лице.

– Ну и дураки, что только поэтому! Да у нас здесь воздух знаете какой? Его вдохнешь утром – и выдыхать не хочется! А леса, леса-то какие!

– С кабанами… – вякаю я.

– С кабанами, зайцами, лисами, селезнями! – воодушевленно подхватывает тетя Маша. – А соловьи по весне поют – целыми ночами ведь выводят, поганцы! поубивала бы! но как же славно, аж душа заходится!

Оробевшие дачники молчат.

– А рыбалка… – мечтательно говорит сосед. – Ведром черпнешь у берега, вынимаешь, а оно с раками.

– А озера! На наше Свято-озеро за сто километров люди ездят!

– И детишкам тут хорошо. Продукты свои, натуральные!

– Да всем хорошо! Земля родит, в лесу грибы каждый год ковром!

– Тыщу лет ищи, не найдешь такого места! Да, Алена Ивановна?

Под взглядами соседа и тети Маши становится ясно, что молчать нельзя, а говорить надо очень обдуманно. Особенно с учетом того факта, что у Маши наша семья покупает яйца и козье молоко.

Некоторое время я пытаюсь сообразить, что еще хорошего есть в нашей деревне. Как назло, кроме медведки устрашающих размеров, в голову ничего не приходит. «А медведка у нас какая… Соловьев жрет!»

Пауза затягивается. Тетя Маша и сосед мрачнеют.

– Героям еще памятник стоит, – мямлю я, чтобы сказать хоть что-нибудь. – За победу. В Великой Отечественной войне.

Все, думаю, конец молоку. Придется возить из Павлово.

– Вот именно! – удовлетворенно говорит тетя Маша и похлопывает меня по плечу. – Это значит, люди-то у нас какие? Героические!

– Землю родную отстояли, – твердо говорит сосед.

– Соловьев, – слабо говорю я.

Потрясенные дачники пылко кивают.

– Да если хотите знать, – горячо говорит тетя Маша, – восемь миллионов – это ж тьфу! Ну купили бы люди в Горьком квартиру на эти деньги. Разве свой дом не лучше?

И дачники, пять минут назад высмеивавшие нашу деревеньку, от всей души соглашаются, что лучше, несомненно, лучше.

– Надо Зелениным рассказать, – говорят друг другу. – Они как раз искали.

Думаю я, что в итоге мои дорогие односельчане так и продадут эту избенку. Поторгуются, скинут немного – и продадут.

Потому что вы же понимаете: над домом за восемь миллионов можно смеяться от силы пару месяцев. А над теми, кто его купит, – всю жизнь.

Однажды, давно, дедушка сколотил восемь клеток и объявил, что мы станем разводить кролей.

– А забивать их кто будет? – сразу же спросила я.

Дедушка высокомерно ответил, что уж кролика-то он как-нибудь убьет. У меня были кое-какие сомнения на этот счет, особенно учитывая, что за пару недель до этого к нам в огород забрел бесхозный цыпленок – худой, с оранжевыми, как морковка, ножками, впалыми щечками и сонными глазами. Дед объявил, что цыпленка мы пустим на куриный суп. Мой младший брат немедленно зарыдал.

Дед ушел, чтобы свернуть птице голову в укромном месте. Минут через десять он вернулся несколько растерянный. На ладони у него сидел живой цыпленок и благосклонно поглядывал на дедушку, точно приговоренный к съедению туземцами миссионер, которому удалось обратить грешника в свою веру.

До вечера куриное дитя бродило по нашему саду, а перед ужином легло у сарая и безропотно испустило дух. Мы в некотором изумлении столпились вокруг. Часть семьи решала в уме задачу, сколько человек отравилось бы больным цыпленком, часть оплакивала неслучившуюся курицу.

– Жернова господни мелют медленно, но верно, – сказала бабушка, обладавшая поразительным талантом с помощью единственной реплики превращать ситуацию из идиотской в абсурдную. Дедушка схватился за голову и убежал, брат зарыдал над цыпленком, а я пошла копать могилу.

И вот, значит, кролики.

– Мех, – веско сказал дедушка, – плюс диетическое мясо.

И в самом деле привез на следующий день с рынка двух зверей – серых, угрюмых, неожиданно больших, с ушами как лепестки ромашки. В клетках они разошлись по углам и принялись жевать, повернувшись к нам спиной.

Кролики оказались безучастными животными. Мы боялись давать им клички, памятуя об их судьбе, потому что названное равняется обретшему индивидуальность, и ты убиваешь не комок плоти, а личность. Даже хромой таракан Арсений, которого мы в городской квартире с бесстрашным невежеством крестили в фотографической кювете, прожил у нас почти три месяца, вызывая у всех отвращение, но защищенный магической силой имени, пока его не скосил вместе с остальными безжалостный серп судьбы, принявший обличье мелка.

Ухаживал за кролями дед. Они быстро росли; к концу лета каждый был вдвое крупнее кошки. По вечерам дед читал книгу о кролиководстве и учился гуманным методам убийства. Зайдешь вечером в комнату, а он стоит там в полном одиночестве и сосредоточенно машет кувалдой.

Чем ближе была дата забоя, тем чаще дед тренировался. Это напоминало сражение Тора с невидимым злом. Он явственно тщился переступить через что-то внутри себя, и мы все, понимая это, обходили молчанием тему перехода кроликов в крольчатину. Зверьков никому из нас не было жаль, но равнодушие к жертве не отменяет нежелания быть палачом.

За несколько дней до казни дед снова поехал на рынок. Вернулся он с парой новых животных. Возможно, ему хватило воображения представить, как он будет наталкиваться взглядом на опустевшие клетки. Или же процесс, закрепленный повторяемостью, лишал убийство кроликов того тягостного смысла, который имело разовое действие. У однократной смерти всегда есть имя. «День, Когда Мы Прикончили Кроликов». Смерть, поставленная на поток, теряла индивидуальность так же как неназванное животное. Растворялась в будничности процедуры.