Эйлин О'Коннор - О лебединых крыльях, котах и чудесах

Представили?

А теперь добавьте к этому, что летать вы больше не можете.

Во дворце я протянул всего пару месяцев. Ушел. Не мог больше видеть виноватое лицо сестры. Бледнела она, бедняжка, всякий раз, как взглядывала на меня и вспоминала, что последнюю рубашку не успела доплести. Ни разу я не обмолвился, что предпочел бы остаться лебедем, чем жить вот так. Она сама догадалась.

Знаете, что может быть хуже, чем изо дня в день портить жизнь любимым людям?

Портить им сказку.

Так что я нацепил самую беззаботную из своих ухмылок и сообщил, что отправляюсь путешествовать. Чем еще заняться молодому балбесу, не обремененному семьей и государственными обязанностями!

Я шел, а крыло волочилось за мной по земле: огромное, белоснежное, бессмысленное, как грех без удовольствия. Там, где за нормальными людьми остаются следы, за мной тянулась полоса, прочерченная острыми перьями.

Кстати, в них заводятся блохи.

На меня сбегались поглазеть взрослые и дети. Меня пытались ощипать, пока я спал. Самые пытливые кидали камни, чтобы проверить, смогу ли я улететь. Я научился смешить людей, чтобы меня меньше обижали, и понемногу заново научился смеяться сам.

А там и не заметил, как перестал себя жалеть.

Но что я ни делал, мне никак не удавалось найти себе толковое занятие!

Устроился слугой в придорожный трактир – так все горшки им поразбивал. Повернешься неловко, взмахнешь крылом невзначай – и двух полок с тарелками как не бывало.

Нанялся лошадей пасти, а они от крыла шарахаются.

Каменщики меня прогнали: с одной рукой много дел не наворотишь. Паромщик поначалу было взял, чтобы я развлекал его болтовней, но скоро велел убираться. Шуршишь, говорит! Спать из-за тебя не могу!

Даже цирку – и тому я не пригодился. Нам, смеются, своих уродов хватает.

А однажды занесло меня к принцессе. Она как увидела меня, затрепетала вся и говорит:

– Ах! Вас-то я и ждала!

И ведь красивая. Глаза сияют. Щечки румянятся. Облик весь ее прекрасный дышит волнением и предвкушением счастья.

«Ангелы мои! – думаю. – Неужели и меня кто-то полюбил?»

Привела она меня в свой замок розовый, опустилась на кровать и смотрит с обожанием. А я рядом стою, дурак дураком.

– Ну что же вы! – восклицает капризно. – Я жду!

Засмущался я, покраснел. Не знаю, с какой стороны и подойти к ней, чтобы поцеловать.

А она уже раскинулась на постели. Грудь вздымается, глаза прикрыты.

Тут я окончательно стушевался. Вот же, думаю, какая у них тут свобода нравов и королевство победившего феминизма.

А принцесса выдыхает:

– Машите на меня, машите!

Тут всё недоразумение и разъяснилось. Работать королевским опахалом – дело, конечно, завидное. Но не для меня.

Ушёл я из замка, а вернее сказать, сбежал. А то у принцессы уже такой вожделеющий блеск в глазах появился, что еще немного, и приковали бы меня за ногу возле ее монаршьего ложа.

Бреду через лес, и такая тоска, что хоть крыло грызи. И летать не способен, и по-человечески жить не получается! Отрезать бы к чертовой матери эти перья с мясом, остаться одноруким инвалидом. Хоть жалеть начнут! Пособие будут платить! Психологическую поддержку оказывать!

Что толку быть крылатым наполовину. Ни неба тебе, ни земли.

Вот тогда-то и повстречался мне поэт.

Я заблудился и вышел к покосившейся ветхой хижине, перед которой сидел тощий рыжий тип в обносках.

– Смотри-ка ты! – весело сказал он, взглянув на меня. – Ангел с одной рукой!

Тут до меня дошло, кого я встретил. Обычный человек сказал бы: «Парень с одним крылом!»

Мой поэт был гениальный. И совершенно сумасшедший. Он мог жрать сырых ежей и закусывать уховертками, он спал на раскисшей земле и не замечал, какое время года вокруг. Но из-под его пера выходили такие стихи, что хотелось носиться по берегу под летним дождем и орать, что счастлив, хотя ни дождя, ни берега, ни счастья. Вот такие у него были стихи, и я не знаю, как объяснить всё это лучше.

Я не собирался оставаться у него. Двое убогих на один лес – это слишком. Но как позже выяснилось, у поэта на меня были свои планы.

Он транжирил перья со страшной скоростью. Бумагу-то он где-то утащил, в углу лежала целая стопка, прикрытая от дождя, и это было единственное, о чем он в самом деле заботился. А вот перья в его руках просто горели. Ломались, трескались. Тогда он, ругаясь так, что черти в аду затыкали уши, бросался их чинить. Но строка ускользала, нужное слово забывалось, и поэт посылал проклятия этому миру, недостаточно снабжавшему его рабочим инструментом.

И тут появляюсь я.

Вы только представьте: целое лебединое крыло! Отборные перья!

Блох к тому времени я истребил известкой и пылью.

«Ходячий пенал!» – прозвал меня этот псих. Когда он выдернул у меня первое перо, я его чуть не убил. Больно! Он даже не заметил моей ярости. С губ его срывались строки, в глазах плескалось безумие.

Каюсь, в тот момент я подумал: надо было оставаться у принцессы и не выпендриваться.

А посреди ночи он растолкал меня и прочел стихотворение, написанное моим пером.

Вот тогда мне, наконец, стало понятно, зачем всё это было: ведьма, лебединая жизнь, рубашка из крапивы, бессмысленные мои скитания. Вот за этим. Чтобы он мог писать.

Так в хижине из старых веток и молодого ветра стало на постояльца больше.

Поэт выдирал из моего крыла одно перо за другим. Я быстро слабел. Этот человек тратил меня бездумно и свободно, переживая о моей судьбе не больше, чем прохожий об участи колодца, из которого черпает воду. На месте перьев оставались проплешины. К боли я привык, но к тому, что крыло лысеет, приспособиться оказалось труднее. Оказывается, в глубине души я гордился его красотой.

А теперь оно становилось уродливее с каждым днем. Вскоре я ходил с огромным багровым куском мяса, торчавшим из моего плеча. Стихи рождались, а перья исчезали, и близок был тот час, когда сломалось бы последнее.

Я знал, что тогда мы просто ляжем рядом и умрем. Меня беспокоило не это, а то, что он не успеет закончить свою поэму.

Да, он замахнулся на крупную форму. Теперь, когда его ничто не отвлекало от приступов вдохновения, он работал как одержимый. Без сна, без еды… Впрочем, нам почти и нечего было есть.

Никто, кроме меня, не слышал его стихов, и новорожденной поэме суждено было сгнить в этой хижине, как и нашим телам. Но всё это не имело значения.

Четыре пера.

Три.

Два.

Одно.

Ни одного.

То утро выдалось ясным и солнечным. Я отправился к ручью за водой и, нагнувшись, увидел свое отражение. У меня было измученное и совершенно счастливое лицо. Первый раз с того времени, как я лишился крыльев.