Имре Уйвари - Особенный год

— Как видите, детство мое было не из легких. Правда, потом мы стали жить лучше, — продолжал Юхас. — Мама стала передовой работницей, и мы получали на завтрак рожки, намазанные маслом и медом. По воскресеньям она пекла нам калачи. Окончив восемь классов, я смог поступить в гимназию. Как я радовался возможности учиться дальше! Я уверен, что после демобилизации меня примут и в консерваторию. Надеюсь, там учтут, что в армии я не имел возможности ежедневно играть на скрипке, а?

Юхас говорил откровенно и, видимо, ждал, что я поддержу его, приободрю. Я же мог сказать ему только то, что военная служба требует от человека некоторых жертв. Однако я не думаю, что ему нужно отказываться от своей заветной мечты. Демобилизуется и наверстает упущенное. Разумеется, сделать это будет нелегко, но вполне возможно.

Взяв в руки скрипку, которую он бросил на кровать, я притянул ее парню. По лицу Юхаса промелькнула печальная улыбка. Он взял скрипку и заиграл хорошо знакомую мне мелодию:

Мне не пришлось рассказывать Юхасу о том, для чего нужно, чтобы он научился владеть оружием. Он много повидал горя в детстве и ценил теперешнюю жизнь. Я понимал, что сейчас на него нашло минутное ослепление, под влиянием которого он и пожаловался мне.

Однако подобные жалобы исходили не только от одного Юхаса.

Так, например, Шевелла — молодой супруг. Его сыну нет и года. Быть может, самому Шевелле еще не так трудно переживать разлуку с семьей, а каково его жене? Шевелла никогда не жаловался мне, но я представляю, какого он мнения о солдатской службе. Возможно, по ночам, когда все уже спят, он думает о доме, строит какие-то планы. И хотя он не приходит ко мне, я чувствую, что мне следовало бы хоть изредка разговаривать с ним о жизни, о семье.

Однажды один из офицеров роты сказал мне:

— Солдата невозможно убедить в том, что отслужить два года в армии — его долг. Ты ему это объясняешь, а он вежливо отмалчивается, но остается при своем мнении.

— Вы плохо знаете людей, — ответил я ему.

Я хорошо помню день, когда Шевелла прибыл из краткосрочного отпуска.

— Товарищ капитан, знаете, когда жена показала мне вещи, которые наши ребята прислали моему малышу в подарок, я чуть было не заплакал от радости, — сказал он мне. — Я этого никогда не забуду.

Шевелла не говорил о том, как хорошо ему было дома, но это я прочел по его взгляду, который безмолвно поведал мне и о том, что его ждут там, но, раз нужно, он свое в армии отслужит.

Я прекрасно понимал, что солдаты, молодые парни двадцати — двадцати двух лет, связаны тысячами нитей с гражданской жизнью. Они жили легко и беззаботно, как свойственно их возрасту, а попав в армию, от подъема и до отбоя должны делать только то, что им приказывают. А может, таким, как Ковач, Майор, Задори, да и другим даже легче жить, когда им все объяснят и покажут? Они служат, стараются, помогают друг другу.

Шевелле помогали товарищи. Бенчику не дали совершить ошибку. В Надя вдохнули надежду и уверенность. Видоша вернули на правильный путь. Оршоша спасли от окончательного падения. Уж кто-кто, а эти парни наверняка почувствовали, что такое коллектив и на что он способен. Они благодарны коллективу, так как он помог им.

Но ведь в роте есть и такие солдаты, с которыми никогда ничего не случается, которые не доставляют командованию абсолютно никаких забот. Так, например, мы, офицеры, не переставали хвалить Балатони, Барати, Варо, Герьена. Так неужели же им совсем не трудно служить? Неужели они рады любому приказу?

Офицерская работа учит командира многому, в том числе и видеть не только то, что находится, так сказать, на поверхности, но и то, что спрятано в душе солдата. Командир должен уметь разбираться в мыслях подчиненных, понимать их. Балатони — секретарь комсомольской организации, сознательный человек. Разумеется, он не только не будет жаловаться, но еще и сделает вид, что абсолютно всем доволен, так как он знает, что солдаты должны брать с него пример. Как-то он обмолвился, что ему по утрам очень не хочется рано вставать. Но ведь он встает, да еще поторапливает других.

Балатони доволен, что он может откровенно рассказать мне об этом. Раньше он скрывал эти мысли, а теперь ему легче, так как и я знаю, что он работает над собой.

Я понимаю, что командиру до всего этого должно быть дело.

Вот уже несколько недель в среде офицеров не прекращается спор о том, можно ли научить солдат побеждать страх. Большинство офицеров считает, что можно, а вот лейтенант Крижан упрямо стоит на том, что трус никогда не станет храбрецом.

Неожиданное событие подлило масла в огонь. Приближалась годовщина освобождения страны. Однажды меня вызвал к себе заместитель командира полка по политчасти и сказал:

— На праздник мы ожидаем гостя. Приедет советский майор, который принимал участие в освобождении нашей столицы. Я думаю, будет неплохо, если он побывает у вас в роте и побеседует с солдатами.

Это известие обрадовало меня. Я сказал об этом солдатам, и они решили получше украсить клуб к празднику.

В пятницу в часть приехал гвардии майор Бабашкин. После осмотра городка мы пригласили его в клуб на встречу с солдатами, которые попросили майора рассказать о боях за Будапешт.

Советский офицер охотно рассказал о боях у Тиссы, в столице и в Задунайском крае.

В ходе беседы солдаты задавали майору много вопросов, на которые он охотно отвечал.

— Скажите, а вам никогда не было страшно на фронте? — по-русски спросил ефрейтор Токоди у майора.

Майор сначала удивился вопросу, затем улыбнулся и ответил:

— Почему это не было страшно? Было и страшно. В то время было мне всего двадцать три года, дома меня ждала жена и двое детей…

Солдаты были изумлены: еще никто никогда не говорил им так откровенно о том, что он знает, что такое страх. И вдруг гвардии майор, грудь которого увешана орденами и медалями, не стесняясь, говорит, что он не раз испытывал страх, будучи на фронте.

— Был я тогда артиллеристом, наводчиком орудия, — продолжал майор. — Однажды вечером подошел ко мне капитан Орлов, наш замполит, и говорит: «Разведчики просят выделить им двух артиллеристов. Есть добровольцы?» Вся батарея изъявила желание, все до единого. Капитан поблагодарил солдат, а затем сказал: «Сержанту Бабашкину и рядовому Кузьмину явиться к младшему лейтенанту Волкову и доложить!»

Вы вот спрашиваете, было ли мне когда-нибудь страшно… — Майор повернулся к Токоди. — Холодный вечер тогда выдался, мороз градусов двадцать. Ноги мерзнут, а на лбу пот выступает от нервного напряжения: как-никак я впервые в жизни шел в разведку. С противником встречаться в бою мне уже приходилось, а вот в разведке не бывал. Откровенно говоря, я боялся идти в разведку. Боялся неизвестности, неожиданностей, боялся, что противник обнаружит нас и отрежет нам пути отхода. К тому же нужно учесть, что я тогда был еще очень молод. Достал из кармана фотографию жены с дочками, смотрю на нее, а в голове одна мысль: «Кто знает, вернусь ли я живым из разведки…»