Люси Китинг - Не проспи любовь

– Никаких проблем, Элис, – говорит доктор Петерман, и я с удивлением замечаю на нем те же солнечные очки со стеклами в форме сердечек, какие были на декане Хаммере у меня во сне.

– Элис? – зовет меня Петерман.

Я моргаю.

– Ты в порядке?

Я снова моргаю – и теперь у него совершенно обычные очки.

– Да, наверное… – Потом я смотрю на Макса и замечаю, что он ухмыляется, вертя в руках серебристое пресс-папье в форме черепа.

– Что? – спрашиваю я.

– Ничего, – говорит он и садится прямо, лицо его вновь становится серьезным.

– Нет уж, расскажи нам, – говорю я, скрещивая руки на груди. – Мне до смерти интересно, что же такого смешного я сказала.

Макс вздыхает.

– Ты нисколько не изменилась. – Он пожимает плечами. – Ужасно забывчивая, часто опаздываешь, влетаешь в комнату с беспорядком на голове, – он подносит ладони к волосам и шевелит пальцами с дурацкой улыбкой, но потом прочищает горло и снова становится серьезным, заметив выражение моего лица.

Я готова испепелить его взглядом, но тут замечаю, что он смотрит на мои волосы так, будто хочет пригладить их.

– Спасибо за наблюдение, – говорю я, стараясь сохранять спокойствие.

– Ты сама спросила, – напоминает Макс. – Я не хотел тебя расстраивать.

Мы обмениваемся взглядами.

У Петермана такой вид, будто происходящее его совершенно не волнует.

– Я рассказывал Максу об изучении снов и о том, почему мы этим занимаемся. У тебя есть предположения?

Я задумываюсь на мгновение, вспоминая попугаев и брусочки для игры «Дженга», вспоминая, как я была счастлива в том сне с Максом, хоть и понимала, что мы больше не вместе.

– Наверное, потому, что сны бывают такими странными и необъяснимыми, что совершенно непонятно, откуда они берутся, – предполагаю я.

Петерман хлопает в ладоши.

– Браво, Элис. Примерно так. Большинство людей просто считают сны странными. Но интереснее всего, откуда они берутся. Судя по историческим свидетельствам, тайна сновидений вот уже не одно тысячелетие волнует всю планету. Поэты, философы, религиозные деятели и, конечно, ученые давно бьются над вопросом, что же значат сны и почему они существуют. – Петерман откидывается назад в своем кресле, переводя взгляд с Макса на меня. – Если говорить максимально просто, мы определяем сны как последовательность образов, идей, эмоций и ощущений, неконтролируемо возникающих в сознании. Фрейд предположил, что именно в снах проявляются наши потаенные страхи и желания.

Видишь? Я – твое потаенное желание, говорю я Максу взглядом.

– А древние греки, например, считали, что сны больных свидетельствуют о том, что же их беспокоит. Но опять же, по мне, главный вопрос в том, откуда вообще это стремление? Откуда желание доказать, что все это значит?

Он замолкает, будто ожидая от нас ответа, но когда я начинаю говорить, он меня перебивает. Доктор Петерман в своей стихии.

– Оказывается, нас озадачивает не столько сюжет снов, сколько слово неконтролируемо в их определении. Нам не нравится, что сны снятся сами по себе. Мы не принимаем и не хотим принимать то, над чем у нас нет никакой власти… Особенно когда это порождается нашим же сознанием.

Макс внимательно смотрит на Петермана, и я понимаю, что между нами есть огромное различие. Макс как раз такой человек. Он здесь, потому что ему не нравится потеря контроля, то, что сны стали проникать в реальность. А я люблю все то, что происходит во сне. Я даже не прочь, чтобы сны стали явью. Но для Макса это совершенно невыносимо.

Петерман быстро встает.

– В этом все дело. Вот почему мы тут собрались, и сегодня мы начнем исправлять ситуацию. За мной, пожалуйста. – Он выходит из кабинета и даже не оглядывается.

Мы с Максом одновременно оказываемся у двери. Прохладно смотрим друг на друга, а потом он отступает на полшага назад, делая приглашающий жест. Я в ответ отрицательно качаю головой и жестом приглашаю его пройти первым. Но тут айфон вылетает у меня из руки и ударяется об пол со звуком, который эхом проносится по коридору.

– Тебе нужен чехол, – говорит Макс, а я нагибаюсь за телефоном.

Отступаю назад, сжимая телефон в кулаке. Я знаю, что он не издевается, а говорит серьезно. Но мне совершенно не хочется, чтобы он лез в мою жизнь.

– Давай иди, – бормочу я.

– Ладно, – говорит он и шагает за Петерманом по коридору, выложенному черно-белой плиткой.

Стены увешаны картинами. Я внимательно рассматриваю ту, на которой изображены часы, словно стекающие в пески пустыни, а потом гляжу на картину побольше, на ней глаз, у которого вместо радужки голубое небо с облаками, а потом вижу портрет мужчины в черном котелке, только лицо закрыто большим зеленым яблоком. Предметы на картинах четкие и узнаваемые, но совершенно непонятно, к чему они.

– Зачем рисовать портрет, если собираешься закрыть лицо фруктом? – спрашиваю я вслух.

– Это же сюрреалисты, – отвечает мне Макс.

– Я в курсе, – парирую я. Вру, конечно.

– С чего такая любовь к сюрреализму, доктор Петерман? – спрашивает Макс.

Петерман поворачивается к нам на каблуках, подняв руки в воздух.

– Потому что во сне все мы сюрреалисты, у нас в сознании рождаются такие сюжеты и картины, в которых зачастую столько же красоты, сколько и бессмыслицы.

Он заводит нас в комнату, в которой уже со скучающим видом сидит Нанао. Слева от нее стоит какой-то прибор, напоминающий огромный блестящий белый пончик с дырой размером с канализационный люк посередине.

О нет, думаю я.

– Я что, должна буду в него влезть? – спрашиваю, остолбенев.

– Знаю, это совсем не гамак на тропическом пляже, но мне нужны сведения об активности вашего мозга в состоянии покоя – потом мы начнем анализировать, как она меняется, когда вы спите, – объясняет Петерман.

Я киваю, лишившись дара речи.

– Элис немного клаустрофоб, – поясняет Макс и улыбается мне. Это приводит меня в настоящую ярость.

– Тебя веселят мои страхи? – спрашиваю я и чувствую, как начинает гореть лицо.

– Нет, – устало говорит Макс. – Просто у тебя в волосах застрял кусочек кактуса.

Я в ужасе подношу руку к своим кудрям и нащупываю беглеца из клуба «Террариум». В этой копне вечно что-нибудь застревает.

– А может, хватит на меня пялиться, – бормочу я, пытаясь незаметно снять колючку.

Макс все еще улыбается, хоть и пытается спрятать улыбку.

– Получилось? – спрашивает он.

– Заткнись, – говорю я.

– Я пойду первым, – заявляет он.

Пока мы из-за стеклянной перегородки наблюдаем за тем, как Макс забирается в страшный пончикообразный аппарат, Петерман объясняет нам – через рупор, чтобы Макс тоже мог слышать, – как все будет происходить. Магнитно-резонансный томограф – это аппарат, с помощью которого можно наблюдать за притоком крови к мозгу и видеть, какие его части наиболее активны. Когда же следят за работой мозга во время сна, используют еще и электроэнцефалограф – он измеряет электрическую активность мозга, благодаря чему можно понять, когда испытуемый вступает в фазу короткого сна. Затем пациента будят, и он описывает все, что видел во сне.