Лора Барнетт - Три версии нас

После смерти матери Ева привыкла к чувству легкой отстраненности, будто все происходящее с ней — не вполне реально. Словно она не один человек, а два, даже три, и каждый живет своей жизнью, дышит, что-то изображает, но кто из них настоящий, уже неизвестно. Она попыталась пересказать свои ощущения Пенелопе, но ничего не вышло, получилась какая-то научная фантастика. Подруга посматривала на нее осторожно, не уверенная, как надо правильно реагировать на эти слова.

— Это печаль, дорогая, — в конце концов сказала Пенелопа. — Печаль делает с человеком очень странные вещи. Не надо бороться. Пусть само пройдет.

Действительно ли печаль заставляла Еву продолжать игру с Лео — соглашаться в ответ на предложение выпить вдвоем; с удовольствием ощущать тепло его тела, когда за ужином он прижимал под столом свою ногу к ее? Вначале, возможно, да, но на четвертый день — во вторник — Лео положил ладонь ей на колено, и у Евы перехватило дыхание; однако она не оттолкнула его руку. После этого события приняли стремительный оборот: во время групповой экскурсии в Хэйуорт — Лукас, директор фонда, был страстным поклонником Бронте — они на минуту остались одни в коридоре на верхнем этаже здания, и Лео обнял ее за талию, страстно прошептав на ухо:

— Я должен поцеловать тебя, Ева. Должен.

Ева вырвалась из его объятий и отправилась догонять остальных. Остаток дня держалась от Лео на расстоянии, испытывая чувство вины, хотя не сделала ничего предосудительного, даже не позволила поцелую случиться; однако ночью, в постели, осознала: это чувство неслучайно. Она хотела Лео. Решение уже было принято; и, лежа без сна, Ева думала о Джиме и о том, испытывал ли он нечто подобное по отношению к Грете.

Итак, сегодня вечер пятницы. Как заведено в фонде, окончание курса отмечают чтениями: сначала по два слушателя от романистов, драматургов, поэтов и авторов детективов — тщательно отобранных преподавателями; затем сами преподаватели. Тейт должен был выступать последним. Остальных принимали снисходительно, но женщины не скрывали нетерпения, когда встал Лео, держа в руках тонкий сборник своих стихов.

— Я готова его слушать вечно, — театральным шепотом сказала соседка Евы.

Ева, разумеется, тоже смотрела на Лео: ей нравился его глубокий баритон, заполнивший комнату. Она не читала стихов Тейта (хотя не признавалась ему в этом) и не была готова к тому впечатлению, какое на нее произвели слова, с неожиданной элегантностью сплетенные в обволакивающую паутину. Она ждала жестких, рубленых форм — но не убаюкивающих напевных рифм, закончившихся мощным крещендо, — когда Тейт замолчал, присутствующие на мгновение замерли, а затем разразились аплодисментами.

И вот Лео возвращается с третьей, а может, и четвертой порцией виски. Уже три часа ночи, и остальные отправились спать: несколько минут назад нетвердым шагом ушел даже изрядно подвыпивший Лукас. Ева знает, что каждая минута, проведенная здесь, наедине с Лео, таит опасность, но она не делает попытки избежать ее.

Подойдя к столу, он не присаживается.

— Может быть, допьем у меня?

Они молча поднимаются на третий этаж. Окна эркера в его комнате выходят на дорогу и парковку: сейчас за ними царит мрак. Ее комната больше, с видом на сад, и, подумав об этом, Ева испытывает гордость, которой стыдится.

Она стоит у двери, держа в руке наполненный стакан, а Тео задергивает занавески и включает лампу на столике возле кровати.

«Еще есть время, — думает Ева. — Я могу открыть дверь и уйти». Но не делает этого и не сопротивляется, когда Лео подходит к ней, забирает стакан, ставит его на стол и обнимает ее.

— Ты уверена? — спрашивает он. Ева кивает и притягивает его к себе.

И больше не остается ничего, ни единой мысли, лишь телесные ощущения, лишь это путешествие в неизвестность…

Она просыпается в постели Лео. Раннее утро — она едва уснула, — и комнату заливает слабый розоватый свет. Лео спит, слегка приоткрыв рот и негромко дыша. Его расслабленное лицо выглядит очень молодым, хотя он на несколько лет старше Евы. Она одевается, стараясь не разбудить его; бесшумно закрывает дверь и быстро идет в свою комнату. Никто не попадается навстречу, но даже случись такое, ей было бы все равно; как ни странно, стыд, преследовавший ее всю неделю, теперь испарился.

Стоя в душе и намыливая тело, которое еще помнит прикосновения его рук, Ева внезапно ощущает приятное волнение. Они с Лео больше не встретятся, разве только случайно, на какой-нибудь вечеринке или на других подобных курсах; и они не давали друг другу никаких обещаний, которые невозможно будет исполнить. Сегодня вечером она будет дома, вместе с Джимом и детьми; вновь начнется привычная повседневная жизнь. То, что произошло здесь, в Йоркшире, она сохранит для себя. Как камушек, взятый на память и позабытый в кармане пальто.

Сочельник: бледное, прозрачно-голубое небо, гладкое, застывшее море. На чисто прибранных палубах стоящих в бухте судов тает тонкий слой наледи.

Окна паба «Старый Нептун» украшают рождественские венки, а вход — ветки омелы, которые всякий раз задевают головой рыбаки, зашедшие выпить пива, пока жены дома ощипывают индейку и заворачивают подарки. Всякий раз, как открывается тяжелая дубовая дверь, изнутри доносится музыка — «Когда рождается дитя», «Мыс Кинтайр», «Всех с Рождеством».

В своем доме на Рыбной улице — они смеялись над этим названием, услышав его впервые, — Хелена, Джим и Дилан пекут имбирные пряники. Хелена добавляет сахар в кастрюлю и помешивает в ней деревянной ложкой. Лицо ее раскраснелось, и выбившийся локон прилип к мокрой щеке. Джиму хочется протянуть руку, поправить прическу и ощутить тепло ее кожи. Но он этого не делает.

— Мам, можно мне помешать?

Дилану восемь; он высок для своих лет, с бледной, как у матери, кожей, и светло-каштановыми волосами. Из-за них Хелена зовет его Мышонком; сама она стала краситься хной, от которой в ванной остается горький травяной запах. Глаза у Дилана, однако, одного цвета с отцовскими — темно-синие; и веснушки на переносице, как у Джима. Иногда, глядя на сына, Джим пугается этого сходства — будто смотрит на собственное отражение в зеркале. Они похожи не только внешне: Дилан проявляет склонность к рисованию (набор карандашей средней мягкости, подаренный Джимом на последний день рождения, — одна из самых ценных вещей в его жизни); и так же чувствителен, как отец. Это становится особенно заметно, когда сын пытается разобраться в настроениях Хелены и Джима.

— А я уж думала, ты никогда не попросишь.

Хелена ловит взгляд Джима поверх головы Дилана и улыбается. Она сегодня выглядит спокойной и веселой, напряжение ушло, это можно сравнить с солнцем, выглядывающим из-за края облака. Так в последнее время бывает далеко не всегда.