Лора Барнетт - Три версии нас

— Твоя мама слишком много на себя берет, — сказал он ей, когда они шли рука об руку к лесу и немного отстали от остальных. — Поговори с ней, Ева. Убеди, что иногда надо и отдыхать.

Ева успокаивающе погладила отца по руке и ответила, что обязательно это сделает; но остаток дня прошел в готовке, уборке, наблюдении за совместными играми Сары и Ханны, и она забыла о своем обещании.

Сейчас, под мерный стук колес Еву охватывает сожаление — бесполезное, но неотвязное. Она все время задается вопросом: почему не добилась от матери ответа на вопрос, как та себя чувствует, не осталась с ней хотя бы на несколько недель, не убедила ее передохнуть? Но Ева знает: все это оказалось бы бесполезным. Мириам всегда делала то, что считала нужным, и принимала решения самостоятельно. А Ева не станет теперь ее осуждать, поскольку всегда восхищалась этими качествами в собственной матери.

В Кале она встает в очередь на паром. Здесь так же светло и ясно, как в Париже: воды пролива гладкие, словно темно-синее стекло, и переправа проходит спокойно. В Дувре Ева не сразу узнает брата. Он одет в дорогое пальто из верблюжьей шерсти и встречает ее на новой машине, обтекаемой формы и с низкой посадкой.

Брат и сестра обнимаются.

— Как она? — спрашивает Ева. Брат прочищает горло. Вблизи видно, что привычный лоск сошел с него: Антон бледен, под глазами заметны черные круги.

— Когда я уезжал, ей, кажется, немного полегчало.

По дороге в Лондон они говорят на другие темы: о Ханне, которая по-прежнему не спит ночами; о Теа; о Теде и Саре; о том, как Еве работается в университете. Она рассказывает брату про курс писательского мастерства, который сама же и придумала; про то, какую радость доставляют ей успехи отличников, и как приятно подтягивать отстающих. С удивлением слышит гордость в собственном голосе: преподавание не виделось ей чем-то серьезным, скорее это был способ заполнить пустоту, образовавшуюся после того, как прервались отношения с ее литературным агентом Джаспером. Нет, время от времени он присылает Еве чеки и интересуется, не пишет ли она что-нибудь; с Дафной, ее давней приятельницей и редактором, они также поддерживают связь. Но в недолгих дружеских разговорах по телефону и тот и другая старательно обходят молчанием факт, что новая книга Евы выглядит сейчас не более чем туманной перспективой. Сюжеты, когда-то казавшиеся ей такими животрепещущими, поблекли или совсем увяли. Ева утратила уверенность в себе. Просматривая наброски к третьей книге — это занятие давалось ей с трудом и с каждым абзацем доставляло все меньше удовольствия, — она ясно видела, как грубо слеплен сюжет. Наконец она призналась себе, что собственная жизнь ей интереснее, нежели судьба выдуманной героини.

Первое время Ева не понимала, что чувствует в связи с этим — разочарование или облегчение. Как-то за кофе она поделилась с Жозефиной наблюдением: когда не пишешь, возникает ощущение бесконечности времени. Через несколько дней Жозефина по телефону изложила ей свой план: Одри Миллс, ее давняя приятельница по одному женскому обществу, сейчас преподает английский в Американском университете в Париже и пытается найти для своих студентов наставника по литературе.

— Одри очень хочет с тобой встретиться, — сказала Жозефина тоном, не терпящим возражений. — Я договариваюсь?

На подъезде к Эшфорду Ева начинает дремать, убаюканная мягким урчанием двигателя. Ей снится, что она в их парижской квартире, поправляет одеяло на засыпающей Саре (в тринадцать лет та еще иногда позволяет матери такие нежности), приглушает свет лампы, стоящей на тумбочке у кровати, оставляет дверь полуоткрытой и идет в гостиную, чтобы посидеть и выпить с Тедом по бокалу вина. Но застает там не Теда, а Дэвида: он выглядит так же, как в день их свадьбы — светло-серый костюм, роза в петлице, безукоризненная прическа.

— Послушаем музыку, миссис Кац? — говорит Дэвид и делает шаг вперед, протягивая к ней руки. Но когда они начинают танцевать, Ева видит перед собой лицо другого человека — Джима Тейлора.

Машина останавливается, Ева просыпается и, растерянно моргая, смотрит на Антона.

— Мы приехали, сестренка. Пора просыпаться.

Близится вечер: на Хайгейтском холме загораются уличные фонари, а небо становится темно-синим. В неровно освещенных больничных коридорах царит суета. Вслед за братом Ева торопливо идет к лифтам. Они обгоняют двух деловитых медсестер в накрахмаленных халатах и пожилого человека в тапочках, который целеустремленно движется к выходу с пачкой сигарет «Вудбайн» в руках.

Ева берет Антона за локоть.

— Подожди. Я ужасно себя чувствую.

— Понимаю. У меня было такое же ощущение, когда ее сюда привезли. Но посетителей пускают только до семи. И старшая сестра — просто какой-то монстр.

Едва они заходят в палату, предварительно назвав сестре свои имена, как там появляется седовласая женщина в голубом халате. Слева на груди у нее прикреплен бейдж с надписью «Старшая сестра». Она протягивает Еве руку:

— Вы, должно быть, дочь миссис Эделстайн. Слава богу, вы приехали. Она все время о вас спрашивает.

Сестра говорит, что им удалось найти для Мириам место в углу у окна. В ее голосе слышится гордость, но Ева видит только металлический каркас кровати, где под несколькими одеялами лежит мать, удивительно маленькая, будто ребенок. Рядом с ней на пластиковом стуле сидит Якоб. При их появлении он встает и идет к Еве, чтобы поцеловать дочь, но та, не отрываясь, смотрит на лицо Мириам, белое, как наволочка ее подушки. Она пытается улыбаться пересохшими губами.

— Ева, Schatzi, — произносит Мириам. — Прости меня за все эти хлопоты, которые я вам доставляю.

Ева садится на другой стул, стоящий возле кровати. — Не говори глупостей, мама. Никаких хлопот ты не доставляешь.

Якоб целует Мириам в лоб.

— Мы вернемся через минуту, Liebling, — говорит он и уходит, увлекая за собой Антона.

— Не позволяйте ей много говорить, — мягко произносит старшая сестра, прежде чем тоже уйти, и Ева старается следовать этому совету, наблюдая, как тяжело дышит мать. Но Еве столько нужно ей сказать, и она говорит это про себя: «Нет в мире другой женщины, которую я уважала бы так сильно. Я люблю тебя. Не покидай меня».

Мириам молчит, ее глаза полуприкрыты, но Ева знает: она все слышит. Мириам поднимает веки, сжимает руку Евы и произносит по-немецки:

— Он пытался заставить меня избавиться от тебя. Сказал: «Я не хочу, чтобы на свет появилось еще одно маленькое грязное существо, такое же, как ты. Покончи с этим».

Ева чувствует нарастающую боль в груди. Она гладит руку матери в надежде успокоить ее, но Мириам продолжает говорить, не отрывая взгляда от лица дочери.