Лора Барнетт - Три версии нас

— Значит, надо снова показать ее врачу. Как можно скорее. — Джим говорит озабоченно, но втайне стыдится того равнодушия, с которым воспринимает это известие. Все, что его занимает сейчас: как бы уехать поскорее.

К семи вечера Джим добирается до «их» отеля — он называет его так, хотя они встречались там лишь пару раз. Они редко могут позволить себе такую роскошь, как целая ночь вдвоем.

Он находит Еву в баре: она пьет джин с тоником и смотрит на серый морской простор.

Когда Ева оборачивается на звук его шагов, Джим чувствует, будто внутри у него что-то взрывается: он слишком давно ее не видел и сейчас испытывает эйфорию. Это сродни наркотическому опьянению — видеть ее лицо и знать, что на целую ночь и несколько коротких утренних часов Ева принадлежит ему.

По пути из Афин они сидят на верхней палубе парома, в глубине, точно так, как в свой первый приезд. Краски, яркие, словно на фотографии, сделанной «никоном», остались теми же, что и в памяти Джима: синяя глубина моря, удаляющаяся бледно-желтая суша, лазурная высь неба.

Закрыв глаза, он подставляет лицо солнцу. Шум двигателей, похожий на урчание огромного добродушного животного, позволяет не слышать других пассажиров — сидящая рядом американка вслух читает ребенку сказку доктора Сьюза [15] Доктор Сьюз — известный американский детский писатель и мультипликатор, автор книг «Кот в шляпе», «Слон Нортон высиживает яйцо» и других. , греческая семья перекусывает пирогом со шпинатом и мягким сыром «фета». Он берет Еву за руку, вспоминая их медовый месяц: тогда все было внове, все еще было впереди. Она носила бело-голубое платье, а на загорелых ногах — белые сандалии.

— То платье сохранилось? — не открывая глаз, спрашивает Джим.

— Какое?

— Которое ты носила в медовый месяц. Бело-голубое. Я давно его не видел.

— Нет.

Ева высвобождает руку. Судя по звукам, она копается в глубинах своей сумки.

— Я отдала его Дженнифер для благотворительного базара в школе. Ему было лет двадцать.

Паром приближается к берегу, и Джим с Евой вместе с другими пассажирами выстраиваются на носу; они вновь испытывают какой-то детский восторг при виде острова. Полуразрушенная пожарная вышка на входе в бухту, пологие холмы, у подножия которых стоит городок, — неожиданно зеленые после иссушенных зноем афинских улиц.

В прошлый раз они встретили на пароме одного афинянина, и тот отпустил шутку, поражая знанием крепких английских выражений:

— Говорят, когда господь бог создавал Афины, он испражнялся бетоном.

А вот и сам городок — дома, амфитеатром поднимающиеся от гавани; купол церкви; бар и таверна у пристани, где под вечер собираются старики, чтобы поиграть в нарды.

Джим помнит местных осликов: худых, истощенных, стоящих на улице под полуденным солнцем; его это зрелище расстраивало, а Ева, на удивление, спорила с ним, утверждая, что не надо мерять других по себе. Но теперь осликов не видно, а город разросся: верхние ярусы заполонили новые дома, некоторые из них еще не достроены, и арматура торчит из бетонных блоков; баров и таверн стало заметно больше. Прямо у причала в тени полосатого навеса пара в белых одеждах пьет коктейли под песню Элтона Джона, доносящуюся из открытой двери бара.

Внезапно Джима посещает яркое, отчетливое воспоминание: они с Евой сидят на закате в гавани и пьют местное вино; бармен Петрос наливает узо рыбакам, чьи лица напоминают дубленую кожу. Но сейчас Петроса не видно: из дверей бара с подносом, полным коктейлей и вазочек с вишневым гляссе, появляется другой человек, молодой, мускулистый, обаятельный. Возможно, внук Петроса. Или не имеет к нему никакого отношения.

На сходнях, где они с чемоданами в руках дожидаются своей очереди, Джим обращается к Еве:

— Как же тут все изменилось!

— Неудивительно, столько времени прошло.

На причале их дожидается мальчишка с табличкой в руках — их имена написаны с ошибками. Не говоря ни слова, он грузит вещи на тележку и идет вперед. Джим и Ева следуют за ним, и Джим чувствует, как настроение падает. Это была его идея — и она казалась удачной — отметить пятнадцатую годовщину свадьбы на острове, который им так полюбился когда-то: здесь они провели неделю вдвоем, наедине друг с другом. Ева вначале колебалась: Дэниелу еще не исполнилось трех лет — рано бросать его одного надолго. Но постепенно Джим убедил ее: Дэниел останется со своей няней Джулианной (внучка Дюреров приехала из Вены четыре года назад, и теперь Джим и Ева не представляли жизни без нее). И все у них будет отлично. В конце концов Ева согласилась, при условии, что они не станут жить в той же гостинице.

— Если она изменилась до неузнаваемости, — сказала она, — это будет ужасно.

Похоже, Ева подготовилась к переменам, произошедшим с островом, лучше Джима. Он знает, что склонен к ностальгии гораздо больше жены. Именно Джим стремится запечатлеть на фотографиях события детской жизни — дни рождения, первые шаги, выход в театр, — а затем отправляет в проявку все до единого кадры и бесконечно рассматривает их. Джим полагает, что им движет чувство, когда-то побудившее его рисовать: потребность остановить мгновение, подлинное или воображаемое, прежде чем оно исчезнет. Но эти попытки кажутся ему сейчас обреченными на неудачу, идет ли речь об искусстве (абстрактная мазня, на которую он потратил столько времени, теперь не вызывает у него ничего, кроме легкого стыда и сожаления), или о семейных фотографиях. Каждый раз Джим ощущает несоответствие между своими воспоминаниями — Ева, отбрасывающая волосы с лица; Дженнифер в школьной форме, серьезная и повзрослевшая; Дэниел с хулиганской усмешкой сидящий на детском стуле — и фотографиями, разложенными на кухонном столе.

Они идут по булыжной мостовой к арендованной квартире — в местном туристическом агентстве Джим просил подыскать им жилье с балконом и видом на море — и он внезапно вспоминает афоризм из коробки печенья с сюрпризами: «Нет в жизни ничего постоянного, кроме перемен». Эта фраза звучит в его мозгу неотвязно, как заевшая пластинка, пока наконец они не добираются до места назначения, где приходят в восторг от белизны стен и прохлады закрытых ставнями комнат, красных бугенвиллей на балконе и тихого моря, блестящего под солнцем. Будто тяжелый груз спадает с плеч Джима, и он говорит себе: «Не все перемены обязательно к худшему».

Мальчик, получив свои чаевые, уходит, толкая перед собой пустую тележку, и они с наслаждением засыпают, утомленные долгой дорогой. Джим просыпается первым. По-прежнему тепло — они отворили ставни, чтобы проветрить квартиру, и задернули занавеску на балкон, — но солнце уже садится, и легкий бриз колышет кружевную ткань. Он лежит еще какое-то время, не вполне очнувшись от сна, где он играл в саду своего дома в прятки с Дженнифер и Дэниелом. Мать и Синклер тоже были там, и все спрашивали, где Ева, а он не знал. Джим переворачивается на бок, охваченный бессознательной тревогой, но Ева спокойно спит рядом, согнув руку в локте, словно машет кому-то на прощание.