Лора Барнетт - Три версии нас

— Боюсь, никого. В Сент-Айвз сегодня рыночный день. У нас там есть стенд.

Он наливает кипяток в кружки, находит молоко.

— Вам с сахаром?

— Нет.

Она достает из сумки небольшой блокнот и карандаш, переворачивает первую страницу. Джим следит за быстрым бегом грифеля по бумаге, ставит кружку с кофе на кухонный стол и пытается вообразить, каким видит это помещение Энн Хьюитт. Старинная плита, очень ненадежная — даже в морозные дни порой приходится обходиться без горячей пищи. Занавески, собственноручно сшитые и покрашенные Джози, остро нуждаются в стирке. Батарея пустых винных бутылок на комоде, собранная там Саймоном, — он создает скульптуры из битого стекла (когда ему заблагорассудится встать с постели). Джим внезапно преисполняется благодарностью к Хелене и стыдом за то, что упрекал ее, — а ведь она заботилась о нем, обо всех них. Но в последнее время Джим часто чувствует себя виноватым перед Хеленой и уже к этому привык.

Он делает глоток из кружки с чаем.

— Пойдем в мастерскую?

— Хотела спросить…

Энн Хьюитт улыбается, не разжимая губ.

— Может быть, пока никого нет, разрешите посмотреть, как вы здесь живете?

Джим колеблется. Стивен Харгривз настаивал на том, чтобы он давал интервью дома:

— Журналистам важно посмотреть место, где ты работаешь, Джим, — тут нет ничего постыдного.

Но Говард пришел в ярость и не дал своего разрешения. Пришлось спокойно напомнить Говарду, что тот ему не отец и не имеет права что-либо запрещать, а в Трелони-хаус Джим живет уже пять лет, это и его дом тоже.

— Я, черт побери, действительно не твой отец, — рявкнул Говард в ответ. — Но будь он жив, сказал бы то же самое — ты художник, а не чертова знаменитость! А ты, похоже, забыл разницу между двумя этими понятиями.

Они не разговаривали несколько дней — хотя в последнее время подобное случалось сплошь и рядом. Первым заговорил Говард:

— Если ты настаиваешь, чтобы эта женщина приехала сюда, ради бога. Но не пускай ее дальше кухни и мастерской. Не позволяй слоняться по дому, совать всюду нос и судить о нашей жизни. И пусть приезжает в рыночный день. Мне неохота сидеть с вами и поддерживать светскую беседу.

«Будь проклят этот Говард, — думает сейчас Джим. — Вместе с его зацикленностью на себе и мелочными правилами».

— Хорошо, — говорит он вслух. — Полагаю, вам понравится.

Позднее Джим задавался вопросом — о чем он думал, когда показывал Энн Хьюитт комнату за комнатой — словно чертов риелтор — и отвечал на ее вопросы, такие вежливые и невинные.

— А кто здесь живет? Ах, ваша дочь Софи — а где она спит?

Он даже открыл дверь в спальню Джози и Саймона: они не отдернули безвкусно раскрашенную простыню, служившую занавеской на окне, и комната, пропитанная сладким запахом марихуаны, была погружена в полутьму.

Имелось одно-единственное обстоятельство, которое могло служить Джиму оправданием, но им нельзя было ни с кем поделиться — в тот момент он думал о Еве. Она занимала его мысли, как, впрочем, и все последнее время — особенно этим утром, за несколько часов до момента, когда их встреча из мечты вновь станет реальностью.

Поэтому сейчас по дороге в мастерскую Джим не придает значения своим словам, почти не замечает, что записывает Энн Хьюитт в блокноте. В мастерской, по крайней мере, прибрано, все вычищено и расставлено по местам. Говард даже позволил Кэт подмести опилки и аккуратно разложить инструменты.

За разговором время проходит незаметно: когда раздается стук в дверь, кажется, прошли часы, возможно, даже дни. Джим внезапно вспоминает: этот условный стук, на котором настоял Говард, означает, что время интервью истекло. И Джиму тоже скоро уезжать.

Он провожает Энн Хьюитт до машины, где Энн жмет ему руку и благодарит за уделенное ей время.

— У вас тут очень интересно, — говорит она, садясь за руль. — Я уверена, наши читатели будут в восторге.

Джим машет журналистке на прощание, не обратив внимания на ее последние слова. Он не будет вспоминать об Энн Хьюитт несколько недель, пока газетный номер с ее статьей не ляжет на кухонный стол, произведя эффект разорвавшейся бомбы.

Джози приготовила на обед омлет по-испански. Джим садится к столу и ест, а на вопрос, как прошло интервью, отвечает уклончиво:

— По-моему, нормально.

Софи взбирается к отцу на колени, и он кормит малышку омлетом, хотя и чувствует раздражение Хе-лены: она считает, что Софи должна есть самостоятельно. Но Джиму нравится сидеть вот так, уткнувшись носом в головку дочери и вдыхая сладкий запах детских волос.

Чувство вины перед Софи еще сильнее, чем перед Хеленой, избавиться от него непросто. Это вина за то, что она растет здесь. Колония когда-то представлялась Джиму самим воплощением свободы, но теперь уже не кажется подходящим местом для ребенка. Софи два с половиной года, она становится требовательной и беспокойной: по ночам часто выбирается из кроватки и начинает с плачем бродить от комнаты к комнате, пока Джим — а чаще Хелена — не проснется и не устроит дочь под своим одеялом. И вокруг множество опасностей: ножи, оставленные на ночь на кухонном столе, крутой обрыв утеса, страшные острые камни под ним.

До недавнего времени девочке разрешалось заходить в мастерскую: но однажды в январе она запустила руки в масляные краски Джима и оставила разноцветные отпечатки на одной из деревянных скульптур Говарда. Джим счел это забавным и милым, но Говард явно придерживался другого мнения.

— Кто-нибудь собирается присматривать за этим чертовым ребенком? — рявкнул он, и его мясистые щеки побурели от гнева. — Она тут скачет, как дикий индеец.

Софи лишилась доступа в мастерскую, и это означало, что теперь Джим или Хелена (хотя Кэт и Джози тоже приходили на помощь, когда могли) должны были приглядывать за ней. Чаще всего эта обязанность ложилась на Хелену. Она почти перестала рисовать после рождения Софи. Это мучает Джима — не говоря о том, что уже два года он прижимает к себе дочь со всей возможной любовью, а затем отрывается от нее и уезжает к женщине, которую любит не меньше. И та женщина вовсе не мать Софи. Сегодня Джим уедет рано, но так, чтобы не вызвать подозрений. Софи выбегает на улицу проводить его, и Хелена придерживает девочку, не давая попасть под колеса.

— Ты вернешься завтра? К ужину?

— Да, к этому времени.

Он целует ее и наклоняется поцеловать Софи — та уже морщит лицо, готовясь заплакать. Разворачивая машину и выезжая на дорогу, он видит жену и дочь в зеркале заднего вида. Софи рыдает, колотя кулачками по ноге матери. Джим размышляет, не стоит ли ему вернуться. И едет дальше, наблюдая, как две фигуры уменьшаются, пока не исчезают совсем.

В Бристоле Джим около часа проводит у матери и Синклера. Говорит им то же, что и Хелене: в Лондоне ему надо встретиться со Стивеном, обсудить организацию выставки в следующем месяце. Страшно подумать, сколько раз уже использовался этот предлог — Стивен, разумеется, все знает, — но ни Вивиан, ни Синклер не проявляют особого интереса. Мать не может ни на чем сосредоточиться, ее глаза во время разговора блуждают. Синклер, когда они с Джимом ненадолго остаются одни, признается, что его беспокоит состояние Вивиан, у нее опять начались перепады настроения.