Мария Лабыч - Сука

– Цепляйся!

Гайдук?! Так и есть. Я не верила своим ощущениям, а он рывками тащил меня вперед. Тянул нетвердо, слабыми руками, на грани надрыва. Ногти впивались мне в ребра, вывертываемые моим телом из некрепких, дрожащих от натуги пальцев. Чтоб выдюжить, он не дышал вообще. Из его сцепленного оскалом рта сквозь зубы рвался единый бесконечный выдох «Ы-э-ы-ы». Но он меня не бросил.

Так позорно и был закрыт давешний наш с ним спор.

Я перестала биться и пыталась рабочей ногой попасть в ритм его шага. Так, в три ноги, справлялись мы более или менее сносно. Вдруг БМП заглохла намертво. Тело мое неудержно поползло вниз, меня облил новый приступ животного ужаса. Тогда же люк машины со стуком отвалился, и оттуда, как черт, выпрыгнул человек в прозрачной жидкой бороде и юбке.

– Ну как, миряне? Живы? Сюда, уж здесь потише будет.

Перед нами в земле темнел прикрытый мятым жестяным листом провал, присыпанный землей и приваленный камнями. Блиндаж? Землянка? В сумерках не разберешь. В поисках ответа я вгляделась в нашего провожатого. Меня ожидало новое открытие. Оказалось, на нем ряса. Нормальная, до пят, но сверху книзу выцветшая в серо-синий. Под воротом с оторванной застежкой – тельник в полоску. Бородач нырнул в яму, мы – следом. Неизвестная тьма впустила нас, окутав звуками глубокого пространства и чувством торжествующей безопасности.

Лаз круто углублялся, вкруг обрастая ветхой кирпичной кладкой. Это стены подземного хода соседнего монастыря, как можно было догадаться. Скоро свод поднялся, мы смогли встать во весь рост. Пахнуло холодом подвала. Выстрелы за спиной отрезало. Вместо них оголилось чеканное в каждом шаге звонкое эхо. Ползущим шорохом своей неподвижной ступни я смазывала чистый дробный ритм, вися теперь на плече Шапинского. Оглушительно пересохшим горлом кашлял надорвавшийся Гайдук. Внезапно проход вильнул, минуя небрежный стык с современным бетонным коридором. Открылась импровизированная дверь, свет взгрыз бархатную темень – и нас ударом ослепила лампа без плафона.

Навстречу пахнуло потом и полусъедобной снедью спорного состава. Радость избавления заклокотала в горле. Шапинский дрогнул, я сорвалась и повалилась на пол. Вытянутые вперед мои ноги отклонялись в стороны под разным градусом и никаким усилием к симметрии не приводились. Я впустую загребала пятками. В этом было что-то клоунское. Забавное до колик. Меня мучил визгливый хохот, пока я не захлебнулась вдохом. Кто-то развернул меня за плечо и сунул в руки кружку с водой. Зубы лязгнули о край, в глотку вкатился прозрачный холод, и вроде стало легче.

Незнакомый голос сверху спокойно произнес:

– Тело в больничку. Телку туда же.

Следующих шестнадцати часов не помню.

Мне восемнадцать.

Раньше мне казалось, что я всегда одна. Теперь, когда вокруг меня мне одной принадлежащие стены, только теперь я поняла, как это на самом деле.

Тишина с тысячей бессмысленных звуков. Сверху смыли унитаз. По трубам сбежала вода. Чайник щелкает, нагреваясь. Подтекает каплями кран…

Я позвонила Лермонтову, прося о встрече.

– Как договорились, я жду тебя во вторник в шестнадцать…

– Я не дотяну до вторника.

– Вот ты где!

«Наконец-то!» Я поднимаю голову от стола.

Лермонтов. Явно озабочен моим видом.

– Выглядишь отвратительно. Давно ждешь?

– Давно. Закажите что-нибудь, а то меня выведут…

– Пельмени, пожалуйста, и чай! Что, влачишь депрессию? Все совершенно нормально. Другого и быть не могло. Это адаптация. Первое время тяжело, мы много раз об этом говорили… Хочешь чего-нибудь?

– Нет!

Ошибка! Слишком резкий ответ. Он хмурится на мое осунувшееся лицо и резко уточняет:

– Ты ешь?

– Да, – вру я и отвожу глаза.

Он молчит, пока не приносят порцию пельменей. Огромную и шевелящуюся паром. Она изрыгает запах, как яростный крик. Ком подкатывает к горлу.

– Ешь. Ну?

Он протягивает мне вилку, будто угрожая ею. Я киваю, беру, роняю. Этот грохот вбирает все взгляды вокруг… я не могу впихнуть в себя ни крошки.

– Ешь. Или ни слова больше. Я пообедаю и мирно разойдемся.

Он не лжет.

Сейчас. Сейчас, сейчас. В каком-то смысле я подчиняюсь его приказу. Я умею. Помню, что так надо. По крайней мере, самостоятельно что-либо съесть мне не удавалось почти уже неделю.

Я сосредотачиваюсь, в один прием съедаю целый пельмень, в это время он спрашивает:

– Что? Как есть, без вранья.

Жую. Не получается ответить.

– Что, отказываешься от еды? – уточняет он.

«Это ерунда», – быстро мотаю головой.

– Что у тебя с руками?

Еще один оглушительный глоток.

– Так. Собаки покусали.

– Как это случилось?

– На пустыре. У стройки. Неважно.

– Рассказывай.

Я не могу. Меня захлестывает беспомощность. Я зеваю так, что больно за ушами, я почти захлебываюсь вдохом.

– Так, спокойно. Чтобы то ни было, закрывать тебя я не стану. Другим не доверяю, а самому, извини, некуда. Без тебя хлопот хватает. Так что вперед без обиняков, я тебя слушаю.

Я решаюсь, как в воду.

– Я одна.

Он ждет. Но это все. Задумывается на секунду.

– Терпи! – отзывается, наконец. – Это ненадолго. Знакомство – дело наживное.

– Не могу. Не понимаю, зачем я.

– А раньше? Ты раньше думала об этом?

– Нет. Свобода. Нужна была свобода, больше ничего. Я думала только о ней. А сейчас я в пустоте. Ничего не нужно. Я хожу сквозь дверь: туда – сюда. Я мечтала, что смогу пройти свободно. Теперь хожу. Порог-порог-порог. Это бессмысленно. С той стороны то же, что и с этой.

– Так-так. Уговаривать не стану, ты у нас, по официальной версии, человек здоровый. Чего ты хочешь? Что тебе может помочь?

Я не знаю. Поджимаю хвост и едва не теряю равновесие от напряжения.

– Думай! Все ответы в твоей голове. Ты не больна. Ты всего лишь собака. Помнишь? Сосредоточься. Так что тебе нужно?

Я жмурюсь. Собираюсь в гармошку, в стопку, скручиваюсь в штопор. Я знаю. Я подчиняюсь приказу. Я знаю, я не больна, я знаю!

– Делать! – выдыхаю я. – Делать что-то. Делать что-то зачем-то каждый день.

– Работу?

«Да! Да!!!»

Я еле сдерживаюсь, чтобы не облизать ему пальцы.

– Работу! Это можно?

– Посмотрим. Жду тебя, как договорено, в четверг. Но если к тому времени у тебя не появится хотя бы намек на щеки, я и говорить не стану. Свободна.

Я не просто начала есть. Я глотала подряд до рвоты.

Первую половину четверга я чувствовала себя лучше, чем хорошо. Даже с осторожностью начала просматривать колонки «Требуется…» в бесплатном газетном хламе, что без спросу рассовывают по почтовым ящикам. Позвонить ни разу не решилась, но мечта, к примеру, сменить ту наглую уборщицу в кафе, что мешала мне ждать Лермонтова, стала дежурной.

Мою пол. Меня все знают, у меня ведро. Я хожу деловито, как у себя дома: я мою пол.