Мария Лабыч - Сука

– Что это?

– Читай.

Едва увидев меня, входящей в кабинет, Лермонтов сунул мне под нос какую-то бумажку. Слов в ней было слишком много. Ничего из них, кроме шапки «заявление», не просочилось сквозь барьер восприятия.

– Что это?!

– Заявление с просьбой о зачислении на военную службу по контракту.

Чувства юмора у меня нет. Я псевдоулыбнулась, сглотнула и ухитрилась прочитать, на чье имя составлен документ. Лермонтов не шутил.

– Это что, эксперимент?

– Считай, что так.

Горло мигом пересохло. Так всегда, если дышать ртом.

– Я провалю его, – выдавила я.

– От тебя требуется расписаться вот тут и отнести бумагу в военкомат. Это все.

– Чего?

– Адрес я продиктую. Что тебе не ясно?

– Я не пойду.

– Что так? Боишься потеряться?

Я опасливо принюхалась. Он не разочарован моим упрямством. Не ошибся, не собирался меня убеждать. Прямо сейчас он шел со мной параллельно, нос в нос, исследуя мою реакцию.

– Я псих. Меня не возьмут. Я… Я горничной не решаюсь.

– Вот оно что. Бедная. Так ты у нас больная?

Молчу.

– Не слышу!

– Я необычная. – Я сквозь боль форсирую свою изобретательность, чтобы выжать этот ответ.

– Открою тебе страшную тайну. Только никому не говори. Все необычные. Все вокруг! Я, ты, Вера Ивановна и Светонька из процедурки. Последняя – вообще готовая тема для диссертации. Все мы отличаемся друг от друга. Знаешь, скольким дамам отказали по такому вот заявлению? Сотням!

– Тогда зачем идти?..

– Затем! Иди, и все. Имей мужество получить единственное «нет» в своей пока еще простой и гладкой жизни. Пакет необходимых документов возьмешь у секретаря. Без резолюции чтоб я тебя не видел!

– Когда?

– Никогда. Только если подпишешь. Смотри, от голода до того не издохни, жалко будет трудов. Мой тебе совет: теперь подписывай и тащи сегодня же. Так проще.

– Я не смогу.

– Свободна.

Что-то тяжкое, огромное, что-то непреодолимое происходит близко-близко. Что-то плотнеет, сливаясь из частей, прессуясь, набирая мощь и массу… а рельсы под уклон. И тонкий-тонкий, еле ощутимый толчок. Вздрогнула и повела ушами собачка на столе. А все по-прежнему глядят в еще недвижные пейзажи овальных окон, и только ход уж не остановить. Локомотива нет. Ничего не изменить. Ничего не исправить. Под откос, под откос…

Я рванулась, ударилась в стену, забилась и села…

– Да еб твою, тихо там! Спать мешаешь. Нагнали сопляков, блядь…

Мутный стон завершил обращение.

Удушливо пахло безвыходностью. Сложной застойной смесью многослойного давнего пота, зимней сырости нетопленых стен, еще неясного голода, агрессии и подавленного многодневного страха. Настроение в диапазоне между отчаянием и отчаянной готовностью драться немедленно.

Подо мной скрипнули нары, застланные брезентом в бурых пятнах. Кровь старая, разная, не единожды мытая.

Встала. Босиком. На бревенчатом полу навалом мои берцы, куртка, брюки, вещмешок, заметно похудевший.

Вокруг стены подвала с одним входом, без окон. По всему, безопасное место во время артобстрела. Мое спальное место – сразу напротив двери – было отделено, занавешено одеялом на веревке. Я подобрала серый пыльный край. За ним в три ряда стояли короткие кроватки для детей. Как в спальной комнате детского сада, с той разницей, что были они все без задней спинки. Скорчившись на кроватях и вповалку между ними, повсюду спали люди. Всего около сорока – полусотни.

Нечистые тела парили в тесной духоте. Сон их, и неспокойный, и глубокий, дышал и бормотал, как крупный зверь. Я опустила на место шерстяную ширму. Мои нары оказались самыми фешенебельными здесь. На них, судя по запаху, располагали стабильных раненых после санобработки. Яркий назойливый привкус медикаментов сбивал чутье, и мне не удалось определить, есть ли среди спящих в подвале кто-нибудь из наших. Во тьме пробраться сквозь сплошной навал из тел не представлялось возможным, я отложила поиски до утра.

Где я, где остальные и что происходит? Не добившись от себя прозрения, обулась и бесшумно выбралась за дверь. Слепой лестничный марш наверх – и я оказалась перед голым коридором.

Дневальный, если таковой имелся, никак себя не проявлял. Я впустую подождала с четверть часа и решила вернуться. Внезапно ветром сдуло волосы за спину. Неодолимо потянуло вперед, наружу, чтоб удержать эту почти весеннюю воздушную струю. Через пять шагов передо мной открылся длинный проход, ряд изломанных дверей с одной стороны, ряд окон, выбитых вместе с рамами и кирпичом, – с другой. В прорехи крыши свисали звезды. Меня отвлекли не пронизывающий холод сквозняка и близкий грохот артиллерии. Другое. Странный запах, забытый и старый, мешаясь с порохом и гарью, фантомом выползал из-под дверей, из-за углов, из всех щелей. Мел и борщ… мел, бумага, борщ с лавровым листом и сменная обувь. Школа. Школа!

Я открыла глаза. С ближайшей стены на меня знакомо пялился безглазый ушлый Роджер, крутящий фак в поразительно верной перспективе. Под ним советским трафаретным шрифтом чопорно темнела надпись:

Будь готов к труду и обороне!

ВХОД В БОМБОУБЕЖИЩЕ

Под надписью диагональю вниз стояла стрелка, острием направленная мне за спину, в наш подвал.

Внезапно я толчком ощутила призывную волну, как громкий крик. Кому принадлежит он, я еще не знала, но сразу и безропотно пошла на зов. Как на поводке, за горло крик потянул меня сквозь коридор, провал за ним и перевернутые стены, взрытые полы и потолки полуразрушенной одноэтажной школы. В дальнем крыле, вернее, под его руинами, находился другой подземный школьный «бункер». Бывший детский тир, нехитрое хозяйство секции по стрельбе. В нем теперь располагался госпиталь. Зов воем бил в виски. Приближаясь, я уже бежала. Ничего знакомого по-прежнему не слышалось в немом том крике, но принадлежность я угадала верно.

И снова никого. Спотыкаясь, я производила натуральный грохот. От ужаса сжимаясь, я продолжала бег. Никто не попытался меня остановить. Под обрушенной кровлей оказалась небрежно расчищенная лестница в технический этаж. Незамкнутая дверь, светящаяся щель под ней. За ней, прямо на стрелковой стойке, в окружении мишеней, замерших деревянных мельниц, зайчиков в прыжке и павших лис лапами вверх кого-то шили.

В полутьме круг жесткого света давали две ученические лампы на штативах. После полночной тьмы в глазах от них поплыли бирюзовые живые пятна-ленты. Я проморгала их, и в желтом свете разглядела, как хирург вводит дренажную трубку в косую прорезь под ребро. Двое других раненых под пятнистыми простынями лежали здесь же, у стены, на кроватках с отбитыми спинками. Я искала одного из них.

– Кот!

Врач удивленно повел плечом, но не смог отвлечься и уделить мне взгляд.