Джонатан Троппер - Дальше живите сами [litres]

Спустя какое-то время она отрывается от меня, чтобы перевести дыхание, даже ловит ртом воздух. Развернувшись, она опирается локтями о бортик. Я подплываю сзади, накрываю обе ее раскинутые руки своими, прижимаюсь грудью к ее спине. Она откидывает голову, трется щекой о мою щеку и шепчет:

— Как хорошо.

Я вжимаюсь в нее всем телом, и мой член, чуть не разрывая мокрые трусы, утыкается в изгиб ее ягодиц. Она глухо стонет.

— Послушай, — начинаю я, — мне надо что-то тебе сказать.

— Завтра, — отвечает она, вжимаясь в меня еще плотнее. — Все скажешь завтра. А сейчас… поцелуй меня…

Пенни только что ушла, поцеловав меня еще не раз. Теперь я взведен, как курок, сна ни в одном глазу, и по какой-то иезуитской логике я набираю номер Джен.

— Алло. — Голос Уэйда. Как же я не сообразил, что он обязательно припрется к ней в гостиницу? Уэйд не из тех, кто упустит возможность покувыркаться на новом месте. Я кладу трубку и, выждав минуту, набираю снова.

— Алло? — говорит он с напором, словно подозревает, что молчащий на другом конце человек его не расслышал или не понял. Какого черта он вообще хватает трубку? Это же сотовый номер Джен! Я разъединяюсь и набираю снова. На этот раз он окликает: «Джад?» — тонким, резким голосом. Я несколько секунд слушаю его дыхание и вешаю трубку. Когда я набираю в следующий раз, в трубке уже голос Джен.

— Привет, Джен.

— Джад. — Она, должно быть, саркастически кивает Уэйду — подтвердить, что догадка была верна. Представляю, как они лежат в постели, как его толстые пальцы ползут по ее голому округлому бедру, а другая его рука теребит толстый, чуть опавший член, чтобы снова привести его в боевую готовность — для нее. Чтоб этому Уэйду пусто было! Чтоб его скрючило! По мне, так пусть сдохнет от рака поджелудочной железы — и то будет мало!

— Значит, нам предстоит стать родителями?

— Джад, уже поздно. Давай поговорим завтра?

— Да, прости. Я снова что-то прервал?

— Нет. Просто я очень устала.

— Ты бы меня бросила, если бы я вас тогда не застал? — спрашиваю я неожиданно не только для нее, но и для самого себя. — Ты была бы сейчас с ним или со мной?

Я слышу, как она почти перестает дышать.

— Не знаю. Честно, не знаю, Джад.

Я задал один из тех вопросов, которые не имеют верных и неверных ответов. Но от ее ответа мне больно.

— Прости, что потревожил. Спокойной ночи.

— Мы сможем поговорить завтра?

— Да. Может быть. Не знаю.

— Надеюсь, что сможем.

— Пока.

Я выжидаю минуты три и набираю сотовый номер Уэйда.

— Алло? — говорит он.

Я вешаю трубку. Такие уж у меня теперь победы. Где успеваешь — там и побеждаешь.

Не женись на красивой, не женись. Боготвори ее, если угодно, спи с ней, если даст, ибо каждый должен хотя бы раз в жизни познать совершенство, дотронуться до него, овладеть им… Но о браке даже не думай, это дело дохлое. Тебе будет постоянно казаться, что ты незваный гость на собственном празднике. Ты даже не испытаешь счастья, потому что проведешь всю жизнь втянув голову в плечи — в ожидании кирпича, который, того и гляди, упадет на тебя сверху.

Я бегу по каким-то темным коридорам. Сзади — ротвейлер: звякают медали на ошейнике, когти царапают пол, тяжелое дыханье все ближе, за спиной, совсем рядом… Я весь в поту, воздуха не хватает, и, как ни старайся, скорости мне уже не прибавить. Вот я поворачиваю за очередной угол и — протез мой, отвалившись, с деревянным стуком катится по полу. Я с воплем качусь следом и, хотя пес меня еще не настиг, резко просыпаюсь. Потому что он уже прыгнул.

На вечеринке в доме Джереми Борсона, прислонившись к стенке, стояла Элис Тейлор. Она потягивала алкогольный пунш из пластикового стаканчика и улыбалась: ее подружки рассказывали что-то веселое. Мы с Элис дружили уже несколько месяцев: когда мы разговаривали, она норовила дотронуться до моей руки, когда шли рядом, подстраивала свой шаг под мой и наши бедра иногда соприкасались. А недавно, пару дней назад, когда мы шли из школы и она опять невзначай дотронулась до моего локтя, я взял ее за руку. Она сжала мою ладонь в ответ, и дальше мы шли уже не расцепляя рук и болтали, как ни в чем не бывало. У меня — впервые в жизни — появилась подружка! Завтра мы с ней договорились сходить поесть гамбургеры, а потом в кино, и я был твердо намерен снова взять ее за руку и, может, даже поцеловать — когда в зале выключат свет.

А сейчас она стояла у стенки на вечеринке у Джереми Борсона, в обрезанных брючках, открывавших загорелые икры, в белом свитерке с треугольным вырезом, и ее вьющиеся каштановые волосы были забраны вверх со лба черной лентой. Она хихикала с подружками, но я видел, что глаза ищут мой взгляд из-за края стаканчика и улыбочки — мимолетные, перламутровые, игривые — тоже адресованы мне. В этих ее улыбках сквозило что-то новое, какое-то дерзкое обещание, и я начал пробираться сквозь толпу, глотая на ходу пунш — для храбрости. Я перебирал в уме неожиданно открывшиеся возможности. Вдруг мы с ней ненадолго выйдем на улицу и мне удастся поцеловать ее уже сегодня? Я был уверен, что она этого хочет.

Вся комната пульсировала жаром тел. Из стереосистемы орал дуэт Fears For Tears , девчонки неуклюже топтались на пятачке, образовавшемся посреди комнаты после того, как оттуда вынесли журнальный столик. Парни толпились по соседству, в гостиной, подняв стаканы над головой, чтобы не пролить содержимое. Там и сям по стенкам лепились парочки, хотя те, чьи отношения были более продвинутыми, давно ушли целоваться-обжиматься во двор. Ходили слухи, что в туалете уже воняет рвотой, в подвале смотрят порнуху, а в гараже можно покурить травку.

Что произошло дальше, я так и не понял. На другом конце комнаты кто-то в кого-то врезался — может, баловались, может, вообще случайно, но народ повалился друг на дружку, как костяшки домино. Меня отбросило на Тони Раско, а он в этот момент как раз поднес ко рту бутылку пива. Стекло громко клацнуло о зубы, пиво, вспенившись, вылилось на рубашку. Тони развернулся, вытер лицо рукавом и без всяких предисловий ударил меня ногой по яйцам.

Если у вас нет яиц или даже есть, но вы каким-то образом умудрились прожить, ни разу не подставив их под удар, вам неведома одна из наиболее изощренных форм агонии, которую только может испытать мужчина. Полифония боли и музыки, басов и колоратуры, а главное — ударные, все возможные ударные инструменты, все — в одном.

Сначала — ничего. Вообще ничего, полная пустота. Боли нет, есть только белая вспышка и потрясение оттого, что тебя ударили туда, в самое мягкое, самое интимное место. И поскольку боль еще не пришла, ты надеешься, что она и не придет, что удар был вовсе не так силен, как тебе показалось. Но боль приходит, обрушивается как гром после молнии: начинается с глухого рокота, медленного, но неумолимого гула. Если продолжать сравнение с музыкой, это — басы, низкая тревожная мелодия, которую в фильмах ужасов обычно используют для пущей зловещести, перед тем как из тьмы выпрыгнут страшные существа с клыками или крыльями. Это очень, очень угрожающие ноты, потому что понятно, что вниз им двигаться уже некуда, остается только вверх. И боль действительно зарождается и начинает нарастать — из самой сердцевины твоего существа, она бьется, рвется наружу, а ты еще думаешь: я справлюсь, это не страшно, она у меня еще попляшет, эта чертова боль… И в тот же миг ты, перегнувшись пополам, уже корчишься на коленях, хватая ртом воздух и не умея вдохнуть. И не помнишь — как, почему, зачем ты здесь. Боль уже везде: в паху, в кишках, в почках, в сведенных мышцах пониже спины, о существовании которых ты прежде и не подозревал. Тело в судороге, ни вдохнуть, ни выдохнуть, легкие сокращаются впустую, голова свешена, изо рта текут слюни, сердце не справляется с потоком рвущейся по жилам крови, тебя шатает, но тело не слушается, выпрямиться ты не можешь и валишься на бок как куль, а доведенные до предела нервы скручены узлами, и глаза вытаращены, точно ты во время дождя схватился за голый электропровод.