Джонатан Троппер - Дальше живите сами [litres]

Я отпираю дверь и, оказавшись в прихожей, замечаю, что со столика, куда мы обычно сваливали почту, убрана наша с Джен фотография. На кухне все по-прежнему, только на дверце холодильника тоже нет фотографий — а я помню, тут мы были сняты на винограднике, а еще тут была прилеплена моя старая черно-белая карточка, времен колледжа, Джен ее так любила. На этой карточке я сижу на парапете в шапке а-ля король регги Боб Марли и улыбаюсь в объектив — а на самом деле я улыбался Джен, потому что она меня снимала. Фотографий Джен с Уэйдом тоже нет, и мне видится в этом добрый знак: возможно, эти отношения для нее не так уж ценны. Тьфу ты, дурацкие рассуждения! Их связь длится уже год! А фоток нет потому, что супружескую неверность фиксировать не принято.

Я иду наверх и распахиваю дверь в спальню. Вот оно, место преступления. Кровать, кресло-качалка, комоды, зеркало… никаких признаков эпицентра взрыва… крушения брака… Подхожу к своему комоду, наугад выдвигаю ящик. Его трусы, майки, стопка темных носков. В следующем ящике — футболки и спортивные рубашки с коротким рукавом. В шкафу несколько пар джинсов, два-три костюма. Негусто. Похоже, Уэйд перевез только самое необходимое, а прежний свой дом оставил за собой. Я снимаю брюки с вешалок, из-под пиджаков, и достаю из шкафчика с лекарствами пинцет. Потом, прихватив из холодильника упаковку с шестью банками пива, которыми запасся Уэйд, спускаюсь в подвал, включаю плазменный телевизор, ставлю диск с «Безумным Максом» и принимаюсь аккуратно подпарывать швы на брюках — не полностью, а так, чтоб держались. Пускай Уэйд немножко походит, доедет до работы, а там они, глядишь, и развалятся. Желательно — при большом стечении народа. Повесив брюки обратно в шкаф, я открываю дверцу прикроватной тумбочки. Бумажник. В нем — несколько стодолларовых купюр. Пузырек с надписью «Напроксен». Врешь, это не болеутоляющее! Я по прошлым набегам выяснил, что у него тут заначка виагры. Так, чековая книжка… мелкие деньги, квитанции, спортивный журнал с картинками, зарядка для мобильника, запасной ключ от машины. Я кладу в карман виагру и триста долларов.

В подвале стоит картонная коробка со старыми фотоальбомами. Я выбираю нашу поездку в Мексику. Это было, когда мы потеряли ребенка. Двухнедельная поездка в Мексику как утешительный приз. Мы тогда раскошелились, сняли частную виллу. Вот мы на пляже, вот — в бассейне, вот — на водяной горке, вот — в казино. Мы тогда установили правило: о ребенке ни слова, равно как о доме и об обычной жизни. Часами валялись на песке и пялились в синюю даль, так что, даже закрыв глаза, мы видели только море. Читали какие-то романы, но сюжета не запоминали. Солнце растопило мозги до желеобразного состояния. Джен накупила себе купальников, которые выгодно подчеркивали ее загар. Она покорно высидела долгие часы, пока толстая чернокожая мексиканка делала ей сто торчащих косичек, как у Бо Дерека. Мы занимались сексом каждый вечер, перед ужином, отчаянно, до беспамятства, до боли, до стертых гениталий. И целовались до крови.

На отдыхе мы познакомились с еще одной парой, из Чикаго, Рэем и Тиной, — они отмечали медовый месяц. Рэй держал автодилерскую фирму, продавал «крайслеры», для него это был второй брак. Тина пышно взбивала волосы, носила кольцо в пупке и длинные накладные ногти. Долгие годы она служила у Рэя секретаршей, так что причины разлада в его первой семье представить несложно. Как-то мы все вместе отправились на ночную прогулку-круиз, где подавали только крепкий красный ром. На палубе играл регги-бэнд, мы пытались танцевать, но по-настоящему станцевать под эту музыку можно, только упившись в дупель. Рэй не сводил глаз с крепкой маленькой попки Джен. Тина была пониже Джен, задница у нее была потяжелее, зато губки полные, округлые, словно пчелки покусали, и она дразняще проводила своими длинными ноготками по моей руке — до самого локтя. Когда мы с Рэем изрядно набрались, он признался, что все бы отдал за любовь с такой красоткой, как Джен. Мы даже в шутку прикидывали, не поменяться ли женами на одну ночку. Вернувшись на виллу, мы с Джен долго посмеивались над Рэем: представляли, как он целуется, щекоча женщину мохнатыми усами и бренча толстой золотой цепочкой. Смеялись мы — впрочем, довольно добродушно — и над Тиниными ногтями, и над ее манерой ходить на пляж на каблуках.

Потом они ухали в Чикаго, и мы умолкли. Говорить стало не о чем. Мы читали, плавали, валялись на пляже, наблюдали за другими, более счастливыми людьми. Я разок полетал вдоль берега на парашюте, притороченном к моторной лодке, а Джен снимала меня снизу. Потом ее не то укусила, не то ужалила какая-то морская живность, и коленка страшно распухла. Когда мы ехали в аэропорт, мы уже с трудом могли смотреть друг на друга. Неужели она в ту пору уже встречалась с Уэйдом? Или только начинала флиртовать? Пересматривала границы дозволенного… переформатировала свою жизнь… Когда же она перешла рубикон? В какой момент она перестала быть моей? Впрочем, знать еще больнее, чем не знать. Тогда придется перебрать все фото в каждом альбоме и проставить на них штамп: ложь или правда. Меня на это не хватит.

В конце альбома неожиданно затесалась старая карточка — наш медовый месяц на острове Ангилья. Джен обольстительно смотрит в объектив из бассейна, а на заднем плане — океанские просторы с белыми гребнями волн. Это один из тех идеальных, совершенных снимков, которые получаются только случайно и крайне редко. Но тут все сошлось: и солнце светит как надо, и фокус не сместился, и девушка хороша как никогда. Я долго смотрю на Джен, настоящую Джен — из тех времен, когда она точно была моей. Наконец кладу альбом назад в коробку и иду наверх, но, пройдя один марш, возвращаюсь и, вытянув карточку из альбома, прихватываю с собой.

В машине я кладу фотографию рядом, на пассажирское сиденье, и она лежит там всю дорогу до Элмсбрука. Не знаю зачем.

Я дома. Дома? Ну да, другого-то дома, кроме родительского, у меня теперь нет. На подъезде сумерки окончательно сгустились, перетекли в еще одну влажную летнюю ночь, и светляки заколотились о лобовое стекло своими неоновыми огоньками. Пахнет жареным мясом — я иду к бассейну, на запах и голоса. Барри колдует над барбекюшницей, все жуют. Венди полулежит в шезлонге — на животе у нее заснул Коул. Остальные сидят вокруг стола, едят бургеры и стейки, хрустят чипсами и запивают все это диетической колой. Пол бросает Райану легкий мячик, и он отбивает — не каждый удар, но примерно каждый третий. Хорри работает полевым игроком, а Филипп стоит у бровки и, сложив ладони рупором, ведет прямой репортаж:

— Он подает! Так, отличная подача! Каллен вынужден бежать на другой конец! Мяч за пределами поля! Но вот Райан Холлис бросается вперед — за призом в две тысячи долларов! Вперед — к вершинам спортивной карьеры! Толпа беснуется! Да-а-а, сегодня его день!..