Джонатан Троппер - Дальше живите сами [litres]

— Вот сюда погляди! — Филипп тычет пальцем с самый угол фото. — Видишь, в серванте!

Сервант двустворчатый, за стеклянными дверцами мамин хрусталь и фарфор.

— Не вижу. Ты о чем?

— Посмотри на дальнюю дверцу. На стекло.

Пялюсь, ничего не вижу, почти сдаюсь, но вдруг понимаю, что в стекле видно отражение — лицо и руки. Из-за фотоаппарата нам улыбается папа… Сервант по-прежнему стоит у стены в гостиной, и я невольно перевожу взгляд на настоящие стеклянные дверцы… Филипп улыбается.

— Я тоже туда посмотрел, — говорит он.

— Тень отца Гамлета, — отзываюсь я.

— Я тут проснулся среди ночи, и мне показалось, он вышел из кабинета, — подхватывает Филипп.

Когда Филипп был маленьким, он вешал на себя сумку с игрушечными инструментами и стоял рядом с папой, пока тот что-то чинил. «Компрессор сдох», — торжественно повторял он, сияя от собственной значимости. Такой был прикольный малыш! Мы все его обожали. Помню, я даже в те времена с ужасом думал о том, что он тоже вырастет.

Бедная Серена по-прежнему надрывно кричит наверху. Я наклоняюсь к Филиппу, ерошу его шевелюру и говорю:

— Пойду наверх, успокою ребенка.

— У них принцип: наревется — уснет, — замечает мама.

— Похоже, не помогает. — Я встаю и направляюсь к лестнице.

Филипп смотрит мне вслед.

— Джад, — окликает он.

— Что?

Он ухмыляется:

— От тебя пахнет трахом.

Стоит мне взять Серену на руки — она тут же умолкает. Девочка в розовой пижаме, лысенькая, как старый старичок, только по периметру темнеют волосики. Мне она кажется совершенно невесомой.

— Ну, хватит реветь-то, все хорошо… — тихонько уговариваю я и произвожу разные нелепые звуки, которыми взрослые обычно общаются с младенцами.

Она неожиданно крепко, словно за последнюю соломинку, хватается крошечными пальчиками за мой подбородок. Словно он спасет ей жизнь, словно о нем-то она и плакала так долго и горько. Я сажусь на кровать, прилаживаю ее головенку себе на плечо и втягиваю в себя сладкий детский запах. Когда-нибудь она повзрослеет, мир примется ее гнуть и ломать, а она в ответ — обижаться и топать ногами. Потом будет заниматься с логопедом. Потом у нее вылезут прыщи, нальется грудь, пойдут скандалы с родителями. Она начнет страдать из-за своего веса, впадать в депрессии, кто-то разобьет ей сердце, будет у нее и счастье, и одиночество, и нужда в психотерапевте. Она разлюбит, влюбится, выйдет замуж, родит ребенка — такого же крошечного, как сейчас она сама. Но это все в будущем, и все ерунда, потому что пока она чиста и прекрасна… Я лежу навзничь на кровати, а она спит, посапывая, у меня на груди, и я любуюсь ее едва наметившимся носиком-кнопкой и красной ссадинкой на оттопыренной губе — от усердного сосания. Через пару минут, когда ее дыхание становится совсем спокойным и почти неслышным, я тихонько укладываю ее в кроватку, спускаюсь прямиком в подвал и уплываю в сон, а на груди у меня, там, где лежала девочка, по-прежнему тепло.

Возле меня папа с гаечным ключом в руках — он прилаживает мою деревянную ногу. Я сижу на стуле, а папа стоит передо мной на коленях, подтягивает крепления и мурлычет себе под нос из Саймона и Гарфанкеля: Лучше быть молотком, чем гвоздем. Я бы был молотком, если б мог . В одном месте сквозь папины густые седеющие волосы посверкивает лысина; от него пахнет машинным маслом, а от синего рабочего комбинезона, который он так любит, пахнет стиральным порошком. При каждом повороте гаечный ключ громко скрежещет, и я вижу, как напрягаются на предплечьях у папы продольные мышцы. Попав в руки к отцу, любой инструмент становится естественным продолжением этих рук, потому что он работал с инструментами всю жизнь. Я смотрю на него сверху вниз и понимаю: говорить, что он умер, нельзя. Если скажу — он сразу исчезнет. Я хочу, чтобы он поднял голову, посмотрел мне в глаза, но он сосредоточен на протезе. «Потерпи, скоро закончим», — произносит он. Потом откладывает гаечный ключ и обхватывает мое колено обеими руками. «Поехали», — говорит он и тянет за протез. Деревяшка соскальзывает, отделяется от колена, раскалывается пополам, и в каждой руке у него остается по половинке, а у меня взамен появляется моя собственная нога — розовая и голая, без единого волоска, но целая и невредимая. Тут он поднимает глаза и широко улыбается — так он улыбался мне только в детстве. Когда я вырос, такой улыбки у отца для меня уже не было — такой теплой, полной обожания улыбки, не осложненной моим непрошеным взрослением. Любовь между нами осязаема, она искрит, как электрический ток. Проснувшись, я тут же зажмуриваюсь, и в уголках глаз проступает влага. Я хочу вытеснить из сознания тусклую тишину подвала, хочу вернуть отца, и ресницы у меня уже мокры от слез, но вокруг только мрак да мерный унылый шепот кондиционера за стеной — он выбалтывает во тьму свои механические секреты.

Я на крыше. Смотрю на другие крыши, которые простираются на многие мили вокруг: синеватые шиферные и серые бетонированные, а еще медно-красные и буроватые, черепичные. Все они купаются в розовых лучах восходящего над Элмсбруком солнца. Вон птичка, не то кардинал, не то малиновка — во всяком случае, грудка у нее красная. Птичка щебечет на ветке дерева, которое я тоже не берусь опознать. Не то вяз, не то дуб. А может, и ясень. Когда-то я все это знал: и птиц, и деревья. Теперь ощущение, что не знаю ничего ни о чем. Почему самолеты летают? Откуда берется молния? Что значит играть на понижение? Почему бензин так дорого стоит? Чем шииты отличаются от суннитов? Кто кого режет в Судане? Почему американский доллар так упал на мировом рынке? Почему Американская лига настолько сильнее Национальной? Я не понимаю, каким образом мы с Джен стали чужими, почему несчастье, которое должно было сделать нас ближе и роднее, оказалось причиной крушения брака. Неужели он был настолько несерьезным? Неужели мы дилетанты? Мы же взрослые, неглупые люди, мы любили друг друга, а потом вдруг — бац… Нет, наверно, мы к этому шли, и это все равно бы случилось, рано или поздно, просто Джен меня опередила, поскольку переживала потерю ребенка острее, чем я. На мгновение меня захлестывает странное чувство: кажется, я вот-вот прозрею и даже смирюсь с утратой, но… Этому чувству во мне пока не находится места. И оно растворяется вместе с рассветной дымкой.

Я думаю о Джен. И о Пенни. С Пенни могло бы что-то получиться, но я все равно буду думать о Джен. Можно попробовать вернуть Джен, но тогда я не смогу не думать об Уэйде. И она тоже. Его тень будет витать над нашим ложем, не давая друг до друга дотронуться. Что же мне делать?