Джонатан Троппер - Дальше живите сами [litres]

— Чуть больше года, — повторил я. — Выходит, ты — настоящая обманщица?

— Да… научилась. — Она посмотрела на меня с некоторым вызовом.

— Ты его любишь?

Джен отвела глаза.

Этого я не ожидал. Оказалось больно.

Джен вздохнула — протяжно, надрывно, преисполненная жалости к самой себе. А я тем временем размышлял, не перерезать ли ей горло осколком фарфора.

— У нас были проблемы задолго до того, как в моей жизни возник Уэйд.

— Были. Но с нынешними не сравнить.

Возможно, она еще что-то говорила, только я перестал слушать. Прошел через кухню, с хрустом раздавив кусок блюдца, распахнул дверь так, что застонали пружины и петли, а потом послышалось шипение — это мое тело выдохнуло и вдохнуло. Я учился дышать заново.

Ну и куда, спрашивается, ехать?

Так и не включив зажигание, я сидел в машине, парализованный собственной нерешительностью, вцепившись побелевшими пальцами в руль. Нет ничего печальнее, чем сидеть в машине, когда тебе некуда ехать. Нет, пожалуй, еще печальнее — сидеть в машине возле дома, где прожил почти десять лет и который вдруг, в одночасье, перестал быть твоим домом. Ведь обычно, когда тебе некуда ехать, всегда можно поехать домой. Но Джен не просто мне изменила, Джен лишила меня дома. Жаркая, красная ярость вскипела в моем бесцветном страхе, точно кровь в воде. Как хочется задушить Джен — чтобы она задергалась и затихла под моими дрожащими пальцами. А Уэйда можно зарезать кривым ножом, дикари держат такие ножи специально для белых людей: одним движением вскрывают грудину и поднимаются вверх, чтобы вынуть все жизненно важные органы, а вязкая бордовая кровь со сгустками медленно, побулькивая, вытекает изо рта врага. Изо рта Уэйда. Себя я приговорил к театральному самоубийству: разгонюсь на машине, пробью парапет на мосту и рухну в Гудзон. Пусть Джен чувствует себя виноватой по гроб жизни, пусть картина моей страшной смерти мучит ее так же, как меня отныне будет мучить картина ее совокупления с Уэйдом. Нет, бесполезно. Ничего ее мучить не будет. Она тут же отправится к психоаналитику — возможно, к тому же самому фрейдисту-извращенцу, который норовил полапать ее на каждом сеансе и которого она поэтому бросила. Уж он-то ее убедит, что она ни в чем не виновата, что она на самом деле — жертва, что она заслужила право снова быть счастливой, и моя смерть окажется напрасной. Лучшее, на что тут можно надеяться: что она изменит Уэйду с этим сексуально озабоченным психоаналитиком. Впрочем, измена ли это? Ведь Уэйд ей не муж, а любовник. Я в этих хитросплетениях был новичком и никаких правил толком не знал.

В зеркало заднего обзора я видел нижнюю часть фасада, нижние углы огромного венецианского окна в гостиной, границу между бетонным фундаментом и кирпичной кладкой… За этими стенами — весь смысл, весь итог моего земного существования. Неужели я не вправе выйти из машины, открыть парадную дверь и потребовать все, что мне принадлежит? Летом тяжелую ольховую дверь всегда немного заедает, ручку надо одновременно повернуть и отжать книзу, да еще слегка навалиться плечом. Ключ у меня при себе, побрякивает в зажигании вместе со всей остальной связкой. Пора ехать. Но куда?

Какого черта?! Что происходит в моей жизни?!

Я взглянул на часы — «Ролекс Космограф Дайтона» из белого золота, который Джен подарила мне к тридцатилетию. Меня вполне устраивали мои старые часы, надежной фирмы «Ситизен», я даже скучал по ним, когда пришлось надеть эту тяжеленную, кичливую штуковину. Но Джен придавала атрибутике колоссальное значение. Раз поселились в дорогом пригороде — извольте соответствовать. Джен вживалась в роль дамы из среднего класса истово, как профессиональная актриса, и от меня требовала того же.

— Мы могли бы на эти деньги устроить себе шикарный отпуск, — возразил я.

— Отпуск никто не отменял, поедем, — парировала она. — Но отпуск — это эпизод. А часы — семейное достояние, они останутся потомкам.

Я был слишком молод, чтобы думать о потомках или писать завещание. От слов Джен в моем воображении возникли образы немощных, прикованных к постели стариков с желтыми, кальцинированными ногтями на ногах и истонченными, как у скелетов, запястьями. Старики эти были заживо похоронены в кельях, душных от хлорки и разлагающейся плоти.

— Такие часы стоят немерено! Как пять ипотечных выплат, — заупрямился я.

— Это подарок. — Джен раздраженно поджала губы. За ней такое в последнее время водилось.

— Подарок, за который я сам же и заплатил.

Я был женат довольно давно и по опыту знал, что слова мои несправедливы и обидны, что ничего конструктивного из этого не выйдет. Но — ляпнул так ляпнул, бывает. Даже затрудняюсь объяснить почему. Просто в браке постепенно вырабатываются стереотипы поведения. К примеру, Джен генетически не способна выдавить из себя хоть какие-нибудь слова, чтобы попросить прощения. А я иногда говорю гадости, которые на самом деле говорить не хочу. Мы принимали себя и друг друга вместе с этими недостатками, но — до поры, покуда не наступали ближнему на любимую мозоль. И тут оба начинали кровожадно мечтать о мести, и приходилось сдерживаться, чтобы друг друга не убить.

— Значит, наши деньги — это твои деньги? — возмутилась Джен. Глаза ее загорелись праведным гневом: она, без зазора и перерыва, уже вступала в новую битву. С годами Джен совершенствовала это умение, точно боксер, который не переставая молотит кулаками, чтобы предотвратить удар противника. От споров с ней у меня обычно кружилась голова.

«Ролекс» я, разумеется, надел. Собственно, это было неизбежно. Старые часы нашли последний приют в маленьком отсеке ящика с носками — рядом с ключами от старой квартиры, парой испорченных сотовых телефонов, моим студбилетом, нунчаками, сохранившимися класса с шестого, когда я увлекался ниндзя, бейсбольным мячиком, который я, когда был совсем маленьким, поймал с броска легендарного Ли Мазилли на нью-йоркском стадионе «Шей», и другими предметами из прошлой жизни, с давно закрытых и запечатанных ее страниц.

«Ролекс» показывал три часа дня. Мне требовалось время — все обдумать, взвесить, решить, что делать дальше. Я принялся жать на кнопки в сотовом телефоне, перебирая телефонную книгу, но уже знал, что никому не позвоню. Может, нам с Джен еще удастся помириться, а если так, друзей в это посвящать нельзя, чтобы потом нас не подняли на смех. Я понимал, что ущерб невосполним, доверие попрано, самое святое поругано, но ведь существует мудрый стишок: «Спит жена с начальником — стану жить молчальником». Выходит, можно смириться с чем угодно, главное, чтобы все было шито-крыто? Да и звонить-то мне некому, все друзья у нас с Джен общие. Я дернулся было позвонить матери, но отец лежал в коме, и у мамы проблем хватало. Моя жизнь перешла в фазу свободного падения. Помощи ждать было неоткуда. Где-то в глубине горла встал холодный ком, и внезапно я забыл свой гнев, забыл, что меня обокрали… Всепоглощающий, бездонный ужас одиночества объял меня и стянул все мое нутро, точно тисками.