Джонатан Троппер - Дальше живите сами [litres]

— По традиции самые близкие люди усопшего должны бросить в могилу ком земли. Наш долг — проводить наших любимых в последний путь, — произносит он. — Как говорят мудрецы: похоронить человека — значит проявить к нему самую бескорыстную доброту и уважение, ведь «спасибо» он тебе уже не скажет.

Забавная мысль. Папа и при жизни никогда не был склонен говорить нам «спасибо». Либо ругал на чем свет стоит, либо — если ругать не за что — просто не замечал. Молчаливый, суровый человек, типичный выходец из Восточной Европы, и акцент соответствующий. Суровый-то суровый, но голубые глаза смотрели мягко. У папы были необыкновенно плотные, крупные мышцы рук, а когда он сжимал кулак, казалось, что кулак этот может пробить любую преграду. Он сам косил газон перед домом, сам мыл машину, сам красил стены и крышу. Он делал все это сноровисто и тщательно и в душе осуждал каждого, кто нанимал на такие работы чужих людей. Услышав шутку или анекдот, он почти никогда не смеялся, просто кивал: мол, все понял, но ничего нового для себя не почерпнул. Конечно, у папы было много других особенностей, но сейчас как-то ничего не приходит на ум. Вообще с определенного возраста никто своих родителей в упор не видит — остаются только эпизоды из прошлого да клубок неразрешенных конфликтов.

Пол всаживает лопату в отваленную землю и скидывает в могильную яму большой осклизлый ком. Потом он передает лопату мне, и я делаю то же самое. Когда земля ударяется о крышку гроба, меня начинает колотить. Я зажмуриваюсь, чтобы перекрыть жаркой влаге путь из глубины глаз, и вижу отца: он сидит в шезлонге около нашего дома, на заднем дворе, и, сжимая в руках шланг, направляет его поочередно на нас, своих бегающих наперегонки детей, точно на живые мишени, и тарахтит — изображает пулеметную очередь. Да, это позже, когда мы выросли, он перестал находить с нами общий язык. В детстве все кажется вечным, незыблемым, детство заполняет собой весь мир, а потом оно вдруг кончается, и ты кидаешь землю на отцовский гроб и в ужасе понимаешь, что ничего вечного нет. Я отдаю лопату Венди, она зачерпывает совсем немного сырой земли, не больше столовой ложки, и умудряется кинуть ее мимо ямы. Филипп, которому от природы чужда умеренность, набирает на лопату неподъемную глыбу земли — как выяснилось, с камнем внутри. Удар камня о крышку — точно взрыв снаряда. Мы все испуганно вздрагиваем, и тут серую ватную тишину прорезает истошный вой Филиппа. Он падает на колени, громко всхлипывает. «Папка!» — кричит он, а мы, все остальные, смотрим на его горе молча, в ужасе и, возможно, с некоторой завистью.

Потом все мы едем в Слепую Кишку. Так прозвали тупиковый проулок, где стоит дом моих родителей — большой белый дом, классический образчик колониальной архитектуры. Он расположен как раз в середине проулка, там, где мостовая расширяется, образуя идеальную площадку для игры в хоккей и катания на великах. На самом деле нашим тупиком заканчивается большая городская магистраль. Она называется Вест Ковингтон и тянется мимо торговых центров, скверов и парков через весь городок Элмсбрук, а потом исчезает в жилых кварталах, где после последнего поворота и становится нашей Слепой Кишкой. Когда народ объясняет, как проехать куда-нибудь в этой части города, наш дом служит знаком, что пора поворачивать назад: если вы видите большой белый особняк, значит, дальше ехать уже некуда. Именно так я и думаю, когда паркую машину перед родительским домом. Дальше ехать некуда.

Папа был одержим домом: вечно его ремонтировал и прихорашивал. Мастер на все руки, он сам пилил-строгал, сам красил и тонировал, прочищал канализацию, менял трубы и промывал из шланга внутренний дворик. Занявшись бизнесом, он скучал по физическому труду, и выходные ему были не в радость, если не удавалось «повкалывать». Только сейчас краска на доме уже облупилась, а с оконных рам она и вовсе свисает клочьями, из-под карниза растекается уродливый коричневый подтек, голубоватая плитка на дорожке гуляет, словно зубы, которые того и гляди выпадут, а шпалеры с розами накренились, словно вот-вот рванут со старта и убегут от дома прочь. Трава на газоне, как видно, стосковалась по воде и местами побурела, но пара раскидистых бентамидий, на которые мы лазали в детстве, стоят во всей красе, и их розоватые листья густо нависают над дорожкой, прикрывая ее от дождя. Отец уходил мучительно и долго, и со всеми заботами мама забыла отменить ежегодный визит рабочих, которые чистят и наполняют бассейн, так что он сверкает теперь посреди двора неестественно синей водой. Зато вокруг него меж плиток пробивается неполотая трава. Дом похож на женщину, которая издали привлекает внимание, но, подойдя поближе, недоумеваешь: что ты в ней, собственно, нашел?

Дверь нам открывает Линда Каллен, наша соседка и ближайшая подруга матери. Она впускает нас в дом и обнимает — всех поочередно. У Линды грушевидная фигура, а в лице есть что-то от грызуна, не дикого, а книжного или мультяшного, вроде мудрой диснеевской крысы, которая сидит в кресле-качалке, нацепив на нос очки, а озвучивает ее Джуди Денч или Хелен Миррен. Добродушная, царственная, заслужившая «Оскар» крыса. Линда знает всех нас с пеленок и считает родными детьми. Ее собственный сын, Хорри, стоит чуть позади и, глядя в пол, принимает у нас верхнюю одежду.

— Привет, Джад, — говорит он мне.

— Привет, Хорри. — Я похлопываю его по спине, и он на мгновение цепенеет, но тут же, пересилив себя, произносит:

— Сочувствую. Жаль, что Морта больше нет.

— Спасибо, Хорри.

Хорри был совсем маленьким, когда его отец, Тед, напившись, умудрился утонуть в детском надувном бассейне, пока Линда ходила в магазин. Вернувшись домой, она обнаружила продрогшего рыдающего Хорри в воде вместе с мертвым отцом. Так они остались вдвоем в соседнем доме, но дневали и ночевали у нас. Хорри учился на класс старше Пола и на класс младше Венди, так что в нашу семейку он вписался вполне органично. В старших классах Хорри запал на Венди. Вообще, в нее в тот или иной момент влюблялись все парни в нашем городке, но Хорри обставил всех, поскольку был вхож в дом. С тех пор мы часто заставали их с Венди врасплох по темным углам. Ну а потом, уже на втором курсе колледжа, Хорри с кем-то подрался в баре — подробности неизвестны — и получил по башке обрубком бейсбольной биты… Сейчас ему тридцать шесть лет, он живет с матерью, не может водить машину и сосредотачивать внимание дольше, чем на пару секунд. Иногда его настигают мини-приступы: он деревенеет и теряет способность говорить. Мой отец каждый день заезжал за Хорри, и они вместе ехали в магазин, где Хорри работал подручным на складе и носил продавцам бутерброды из соседней забегаловки. Наверно, теперь его работодателем будет Пол.