Джонатан Троппер - Дальше живите сами [litres]

— Папа, Тэ!

Барри озадаченно смотрит в горшок, потом на Венди. И спрашивает:

— Что ему надо? — словно увидел своего двухлетнего сына впервые.

— Тэ! — торжествующе выдыхает Коул.

Содержимое горшка и в самом деле напоминает по форме букву Т. Тут Коул победно поднимает ночную вазу над головой, все выше, выше, потом теряет равновесие и — роняет горшок на стол. Звенят бокалы, жалобно клацают ножи и вилки, Элис вскрикивает, мы с Хорри ныряем под стол, а содержимое перевернувшегося горшка приземляется на тарелку Пола. Вроде гарнира. Пол отскакивает, словно на тарелке вот-вот взорвется граната, и падает на пол, увлекая за собой Элис. На них с грохотом валятся стулья.

— Господи! Коул! — вопит Барри. — Ты обалдел?

— Не кричи на ребенка! — орет Венди.

Коул глядит на своих издерганных, никчемных родителей и внезапно разражается оглушительными рыданиями, осознанно и без всякой преамбулы. С места в карьер. Поскольку папа с мамой не расположены его утешать, я решаю, что у меня как у дяди тоже есть права и обязанности. Я беру малыша на руки, он лепечет что-то мне в шею, а его маленькая мокрая попка липнет к моему локтю.

— Ты молодец, парень! Молодец, что покакал в горшок, — подбадриваю я его. Детей ведь положено хвалить. Иначе сегодняшний эпизод кончится тем, что Коул будет до десяти лет ходить в памперсах.

— Я сдеяй Тэ, — шепчет он сквозь слезы и трется носом о мой воротник. Нет ничего слаще, чем лепет ребенка, искренний, страстный, с кучей неожиданных ошибок, точно у иммигранта. Вообще-то мне, в отличие от некоторых, большое чадолюбие не свойственно. Но Коула могу слушать хоть весь день напролет. Кстати, слушающий ребенка дядя не обязан оттирать стол от какашек.

— Умница, Коул, — говорю я, оценивающе глядя на тарелку Пола. — Хорошее получилось Тэ, ничего не скажешь.

Пол и Элис кое-как встают на ноги. Похоже, их подташнивает. К этому моменту мы все повскакали с мест и сгрудились, точно на семейном портрете — все Фоксманы минус усопший, — разглядывая еще теплую какашку на тарелке Пола. Да, что-то не верится, что мы выдержим тут вместе семь дней. Сила отталкивания велика, она расшвыряет нас, как молекулы в ходе химической реакции. Так что пока неизвестно, чем все это закончится. Понятно, что добрый фарфор какашкой не испортишь. Но нам до фарфора далеко.

Если вам случалось пройти через крушение брака — а по статистике, вы через это либо уже прошли, либо пройдете в скором времени, — то вы знаете, что в конце пути всегда вспоминается начало. Может, конечно, это способ подвести итоги, а может — естественная человеческая потребность в сантиментах или в мучениях. Так или иначе, ты стоишь оглушенный на тлеющих руинах собственной жизни, а мысли то и дело возвращаются к первым встречам, к первым дням любви. И даже если твоя любовь возникла не в безмятежные восьмидесятые годы, от этих подретушированных воспоминаний все равно будет веять невинностью, подкладными плечиками в пиджаках, яркими красками из баллончиков, голосами Пэт Бенатар и группы The Cure из динамиков старенького магнитофона. Ты видишь самого себя: как бегал на занятия через весь кампус, как заскакивал в кафе выпить чашку кофе, как танцевал на свадьбе приятеля, как пил с друзьями в баре. И как впервые встретил ее: она смеялась над чьей-то шуткой, закидывала за ухо непокорную прядь, выходила, подвыпив, с подружкой на сцену — спеть «Девяносто девять красных воздушных шариков» (причем настолько осмелела от выпитого, что вспомнила даже немецкий оригинальный текст), а может, просто стояла у стенки с кружкой легкого пива и, выгнув брови дугой, наблюдала за происходящим или шла без куртки, без перчаток, с закатанными до локтя рукавами, а снег все падал и падал…

…или, спеша на занятия, катила на красном велосипеде фирмы «Швинн» через главную университетскую площадь. Я приметил ее еще раньше, запомнил, как развеваются на ветру ее белокурые, забранные в хвост волосы. Мы оба учились на младших курсах и — хотя ни на каких предметах не пересекались — уже готовы были кивать друг другу при встрече. Я не выдержал в тот день, когда она со свистом проехала мимо меня на велике:

— Эй, привет велосипедисткам!

Она резко затормозила и, соскакивая на землю, ссадила ногу до крови о железную педаль.

— Уй, черт!

— Прости, я не нарочно, — сказал я. — Даже не рассчитывал, что ты остановишься.

Она озадаченно подняла глаза:

— Но ты ведь меня окликнул.

Ее зеленые глаза сверкали и искрились. Я сразу заподозрил, что яркий цвет — от тонированных контактных линз, но мне все равно захотелось сочинить об этих глазах песню и, встав под дверью ее комнаты в общаге, запеть серенаду, а друзья ее пусть выскакивают из соседних комнат полуодетые и, одобрительно улыбаясь, толпятся вокруг.

— Ага, окликнул. Прости. Я вообще плохо контролирую импульсы. Окликнул — и все. Не знаю зачем.

Ее смех оказался низким, грудным. Смеяться она любила и умела, по всему видно. Навык. Она смотрела на меня, эта красотка, эта натуральная блондинка, эта девушка, с которой мне было совершенно не на что рассчитывать. Наверняка же откажет — пусть с улыбкой, — но откажет. И вдруг она сказала:

— У тебя пять секунд. Придумай, зачем остановил.

Мне выпал лотерейный билет. И он вселил в меня наглую надежду.

— Я подумал, нам есть о чем поговорить, — произнес я.

— Правда?

— Про велосипед, например. Никто, кроме тебя, тут на велике не катается.

— И что из этого?

— Думаю, это ты так стебешься над всеми. Иронизируешь.

— Ироническое катание на велосипеде? Что-то новенькое.

— Вообще-то велосипедный спорт идет в гору. Его собираются включить в программу Олимпийских игр.

— А у тебя всегда такие волосы?

Волосы у меня от природы густые, вьющиеся и стоят торчком — но не мелким бесом, а кольцами, этакими растянутыми, неупругими пружинами. В ту пору, в колледже, я за ними не очень следил.

— Чем выше волос, тем ближе к Богу.

— А я хромая, — вдруг сказала она.

— Что?

— Я поэтому и езжу везде на велосипеде. У меня одна нога короче другой, от рождения.

— Прикалываешься?

— Боюсь, что нет.

Она слезла с велосипеда и показала свою кроссовку, явно сделанную на заказ.

— Видишь, тут подметка толще? Больше чем на два сантиметра.

— Прости. Я — полный идиот.

— Ничего страшного. Ты же не знал.

— Кстати, меня зовут Джад. Джад Фоксман.

— А я — Джен.

— Если не возражаешь, я пока буду называть тебя велосипедисткой.

— Почему?

— Потому что по имени я тебя назову, когда поцелую.

Осаживать наглецов ей, кажется, было не впервой.

— А что, если никогда не поцелуешь?

— Тогда мне твое имя вообще ни к чему.