Владимир Козлов - Рассекающий поле

– Такое разве бывает?

– Бывает. Суть корпоративного профессионализма – в преданности корпорации. Все остальное можно делать гораздо хуже.

– Но разве то, что вы сказали обо мне, не делает меня… вашим как бы оппонентом?

– Да, но только в случае, если у тебя получится. А кто сказал, что у тебя получится? Я хозяин в мире, в котором нет надежды. Я несу радость инвалидам, которые получают возможность продолжать существование. Но я не такая тварь, которая не желала бы того, чтобы на свете было меньше инвалидов, а больше полноценных людей. И потому я торжественно провожаю тебя в счастливый путь, Всеволод. Способен ли ты это оценить?

– Да, способен.

– И вместе с тем, Сева, ты пока что только лодка, которая плывет по реке. Ты куда-то стремишься, ты борешься с течениями, с собой. И если ты не доплывешь, то, куда бы ты ни пристал, там буду тебя ждать я. Везде и всегда. Поэтому неважно, в какую машину ты сел.

«Это мы всегда успеем», – подумал про себя Сева, разглядывая в окно кряжистую северную зелень, на которую уже опускалась тень, в это время года неспособная превратиться в ночь.

– Сейчас же тут время белых ночей?

– Да, сильнее не стемнеет.

Сева вдруг улыбнулся, потому что почувствовал себя счастливым: он увидел белые ночи. А через мгновенье он сладко зевнул.

Никогда еще Севе не было так страшно. Его, сидящего на чужой провисшей кровати, колотило. Он терял над собой контроль и еще понимал это – пытался схватывать глазами предметы, судорожно удерживать мысли, – и ужас только нарастал. На грани полного наркотического бреда ему открылось главное, чего он до сих пор не вполне о себе понимал, – что он не хочет отдаваться никакой стихии, он не хочет растворяться ни в чем, что ему более всего в жизни хочется оставаться в себе, оставаться человеком, вольным управлять своим телом и в существенной мере сознанием. А теперь он этого лишался. У скалолаза, держащего за руку друга над пропастью, в какой-то момент в ладони осталась только перчатка. Сева поднял голову. Со ставшей высокой, как стена средневекового замка, спинки кровати на него смотрел черный череп. Он находился на расстоянии вытянутой руки на фоне ярко-голубого светящегося неба. Вокруг простирались желтые пески. Бесплодные земли, которые должны быть другими. Он посмотрел в другую сторону, вниз – и увидел подушку. Из-под нее быстро выскочила огромная стая крупных пауков и разбежалась по кровати. Он посмотрел перед собой и увидел стакан с водой. Сева взял его в руки, он видел, как течет влага, но не чувствовал ее. Он хотел пить, он пил, но не мог напиться – не потому, что ему было мало, а потому что стакан был пуст. А потом он увидел деревянный ящик на той стороне комнаты, вместо стен которой простирались пустынные пейзажи. И он знал, что в ящике сидит Киса. Киса спрятался. Сева подошел к ящику и стал его пинать ногами, приговаривая: «А ну вылезай, стервец! Вылезай, кому говорят». Но Киса не вылезал.

Сознание вернулось около одиннадцати вечера. Он вдруг узнал голос своего соседа по комнате. Это был Антон, он спрашивал, полегчало ли Севе.

– Полегчало, кажется, – сказал Сева. – Только я тебя не вижу.

– Ты бы сейчас видел свои зрачки, – ответил спокойный голос Димона.

– Отведи меня домой, Антон.

Силуэт приблизился, и Сева увидел симпатичную блондинку.

– Антон, ты что – женщина?

– Та-ак, все понятно – идем, герой, – не нежная рука схватила Севу под локоть.

– Который час?

– Одиннадцать.

– Не может быть.

– Мы начинали за тебя волноваться.

– Я совсем ничего не вижу. Вернее, вижу, но совсем не то, что существует.

– Что, например?

– Много насекомых. Как это отвратительно!

Зрачки не могли сузиться и следующие два дня. Сева страдал, потому что ничего не мог делать. Оставалось перебирать струны.

– Антон, брось все, бери ручку, пиши песню. Пиши, а то я потом забуду.

– Давай, Гомер.

И Сева стал, медленно растягивая слова, по слогам выпевать:

– Записал?

В октябре Севе выдали на руки тоненькую, на скрепке, книжку его стихов.

– С-старик, это этап в развитии каждого м-мастера, – сказал Егор, положив ему руку на плечо, будто посвящая в рыцари. – Теперь ты должен устроить п-п-презентацию. И это будет не просто презентация…

Сева поддался, потому что ему было все равно. Он двигался вперед в надежде, что смысл постепенно появится – главное ввязаться в бой, – но он не появлялся. Сева думал о том, как вчера затащил в свою кровать девочку, которая оставила его в смятенных чувствах своей опытностью и запахом. Выглядела она даже слишком идеально для него, она была похожа на молодую любовницу толстосума, которая сдуру пошла со свинопасом. А когда она возбудилась, от нее пахнуло соленой селедкой. И этот тошнотворный дух преследовал Севу по сию минуту. А когда во время затянувшейся прелюдии она в третий раз попросила его поцеловать ее, он решил уточнить: «Куда?» «В жопу – куда же еще», – глумился он над собою, вспоминая этот эпизод – и то, что кончил минуты через три после того, как вошел. А как вы хотели – таков беспорядочный секс.

– Ты должен предстать во всей своей м-м-многоликости, старик. Посмотри, твои стихи кишат г-г-героями, у них свои г-голоса, свои мифы. А это мое любимое место: «Когда во мне кончились люди, / из меня побежали собаки, / выплыли рыбы, / выползли черви», – когда Егор читал стихи, его заикание проходило. – Ч-чего ты смотришь? Это не т-творчество принадлежит тебе, старик, а ты ему – так что отрабатывай. Д-д-дар – обязывает.

Сева не сопротивлялся. Книга не радовала, потому что не было того близкого, с которым он должен был ее разделить. Он ее составил в июне, валяясь голышом с Мариной на расстеленном на полу красном ватном одеяле. И только потом, в августе, добавил туда мучительную вещь, написанную после расставания. Куда теперь все это девать? Зачем это? Собственная жизнь казалась бредовой, чужой. Стихи, которые записывал сегодня, казались чужими – они расширяли сознание, но доверия к ним быть не могло: Сева бы под ними не подписался. Но и сопротивление тоже не имело смысла.

Кстати, и название книжки придумал Егор – «Оскомина». Внутри самой книги этого слова не было.

– Сколько п-песен у тебя из этих стихов? – спросил Егор, ткнув в книжку.

– Штук четырнадцать.

Он широко растянул свою нарочитую улыбку профессионала с гнилыми зубами.

– Старик, у нас будет полноценная п-программа!

Егор сиял: он увидел благодатный материал, а главное – правильно почувствовал момент, в который можно выступить в роли режиссера чужой жизни. Была только одна сложность – из университета его выперли, в общежитии он теперь бывал наездами. Его светлая и всегда восхищенная Света переживала: их гнездышко, зависть всех первокурсников этой общаги, лишалось хозяина. Да и он сам, кажется, решил возглавить перемены – во время приездов вел на балконе подозрительные лирические переговоры с длинноногой меломанкой Женей из общей компании, посещавшей их салон. Если это видел Сева, значит, это видели и другие.