Владимир Козлов - Рассекающий поле

Песни на сцене звучали по-новому. Сцена дает ощущение, что они исполняются в каком-то смысле в первый и в каком-то – в последний раз. И второго раза не будет. Поэтому если есть, что сказать, – говори. Если есть силы жить – предъяви их. Сева чувствовал ситуацию с полной ясностью и серьезностью – а вот исполняемый материал до этого экзистенциального уровня не дотягивал. И все же его голос впервые слышал себя в чистом виде. Художник впервые показался на людях – и это что-то меняло, но еще не было понятно, что именно.

Все закончилось очень быстро. И люди разошлись минут за пятнадцать после окончания. А он еще был в этом зале, он еще был художник. И вокруг уже было пусто. Стало как-то по-новому больно. Нужно было быстро усохнуть почти до пустого места. А так хотелось еще потешить обнажившиеся места.

Сева зашел в гримерную и тихо сел возле выхода. Егор сидел в центре, как утомленный олимпиец, с полузакрытыми глазами и сигаретой в губах. Вокруг него мельтешила Света, на него смотрели клоун и танцоры, потому что Егор подводил итоги, его благодарили, ему говорили, что это уровень и что если кто и мог достичь этого уровня, то это он. Вокруг последнего тезиса завязалась некоторая дискуссия. Сил слушать не было. Сева поднялся, вне очереди всех поблагодарил, сказал, что, по его мнению, это было не очень позорно, – и откланялся.

На следующий день долго спал, читал, а уже в сумерках вышел на остановке на проспекте Курчатова и прошел вдоль заборчика на территорию городского техникума. Он шел один с гитарой в самодельном чехле – и увидел перед входом толпу человек в двести. Из толпы вышло знакомое женское лицо и сказало: «Мы вас ждем». Сева растерялся: «Они что – ко мне?» – «Конечно, – ответила женщина, – мы даже билеты на вас продавали». Его окружали лица пятнадцатилетних подростков. Девушка протянула Севе тонкий целлофановый пакет с железными монетами – это был его гонорар: граммов двести. Она провела Севу куда-то в комнату под сценой. Оттуда был слышен гул в зале. Севе впервые стало страшно. «Господи, что я здесь делаю?» Это было острое ощущение, что он – самозванец и что обман сейчас будет раскрыт. Это ведь не интеллигенты-задроты, которые были вчера, – эта гопота церемониться не станет. Тут же понял, что и программа его на деле очень коротка, особенно если исполнять ее одному.

Поднялся по какой-то узкой лестнице, вышел на освещенную сцену и без приветствия начал читать жесткий стих:

Читая последние две строки, встретился глазами с шепчущим что-то подростком ряду в пятом – и он успокоился, как дитятко. Вместо точки сразу ударил по струнам. И потом не делал пауз – заканчивая песню на том или ином аккорде, тут же выбирал и начинал играть песню из той же тональности. Прерывался только на стихи. Создавалось ощущение плотного потока, в который было некуда вставить аплодисменты. В какой-то момент с таким же отсутствием перехода спел «Мое поколение» «Алисы», после всех этих витиеватых масок вдруг прямо и жестко взяв на басах балалаечный ритм:

Ему шел этот чистый бунт, он был естествен для его сильного голоса, это то, что он вынес из музыки, а не из времени. Он даже не боролся, он взял этот бунт желаний и прав готовым, он был для него несомненным, как среда. И пел он потому, не кривя губ, проще и уверенней.

А закончив, спросил просто, не глядя в зал:

– Когда-нибудь слышали песню на стихи Маяковского?

– Нет, нет, – послышалось из зала.

– Это потому что нет хороших песен на стихи этого большого поэта. Слушайте.

Всю первую половину «Флейты-позвоночника» он превратил в готическую балладу, которая давала развернуться голосу вширь. Здесь можно было не играть вообще. Сева чувствовал, что голос покрывает пространство полностью.

чеканил он в припеве.

И тут же вставил изделие из бардовского арсенала – «На далекой Амазонке». Но он пел эту песню с безжизненным лицом, не моргая, добавив рока в солнечный мир шестидесятников. В припеве должен был быть мажор, но в сочетании с его голосом и лицом он только нагнетал драматизм.

Сева осмеливался петь то, что никогда еще не исполнял никому. Показывать новый материал чужим людям было проще и естественней, чем в своем доме, и это говорило о том, что это еще не дом, это только путь к дому. И свои вещи тоже временами удавались, били в цель.

Да, это был период для Севы, когда его меняло все – даже спетая песня.

А потом они задавали ему вопросы, робко и внимательно на него глядя. Как будто видели перед собой высшее существо. Принесли несколько записок. На одном из клочков бумаги было написано: «Часто ли вы чувствуете себя гением?» Сева прочел вопрос вслух и сказал:

– Я сам, конечно, себя называл гением сотни раз – и не только тогда, когда стишок получался, – в зале раздался поддерживающий смех. – Но это словечко – для домашнего употребления. А на самом деле, когда я слышу это слово, я чувствую его острое неприятие. Потому что «гениями» мы называем каких-то выдуманных особенных людей, которых на самом деле не существует. «Гений» – это как марсианин, понятие, к нам самим не применимое. А правда состоит в том, что стишок или песню пишет обычный человек, у которого было, может, и не больше забот, чем у любого из нас, но уж точно не меньше. Но это ему не помешало. Главная его заслуга состоит в том, что он прислушался к почти неслышной ноте, которая могла в нем прозвучать и погаснуть. А он услышал ее, различил – и погаснуть ей не дал. И даже если песня вышла очень хороша, назвать его из-за этого гением как-то несправедливо. Это все равно, что вычеркнуть его из числа людей, объявить хоть и симпатичным, но чужаком. А это, мне кажется, противоречит самой идее искусства, которое, если бы не вырастало самым чудесным образом из самой обыкновенной жизни, из ее сора и праха, – ничего бы не стоило.

Сева и сам не без удивления слушал то, о чем говорит.

А еще его спрашивали о том, сколько ему лет и есть ли у него девушка.

Его долго не отпускали, а когда все закончилось, большая компания ждала его на улице, чтобы проводить. Это было трогательно. Симпатичная девушка сказала ему, что концерт был волшебным и что сам он – волшебник. Сева пригляделся к ней, мгновенно оценивая, можно ли ее трахнуть, но забыл об этом, как только отвел глаза. Севу с почестями посадили на автобус, идущий в Старый город. Он ехал с каким-то растерянно-благодушным выражением лица.