Владимир Козлов - Рассекающий поле

Егор решил, что презентация состоится в Волгодонске. Он нашел помещение культурного центра «Панорама», в котором проводили свадебные банкеты и официальные мероприятия. Он нашел работника цирка, настоящего клоуна, и уговорил его прочитать стихотворение Севы c подходящим названием «Шут». Он нашел красивую пару балетных танцоров – они придумали танец на мотив одной из песен, проигрыш которой можно было наяривать бесконечно. Он придумал сценку, в которой Сева читал стихи, дымя сигаретой в луче света и вращаясь на стульчике из-под пианино. Один текст он выбрал для себя – и специально репетировал заикание в определенных местах. Он собирал совещания у себя в квартире, заваленной книгами и музыкой, он долго обсуждал костюм циркача, а между делом говорил о том, что у него была женщина – глотательница шпаг, и он запомнит надолго то, как она заглатывала. Сева сидел в сигаретном тумане, и только что-то глубоко внутри фиксировало, что это уже какой-то другой Егор.

Но когда Сева выходил из его девятиэтажки, он удивлялся, что вокруг тот самый Волгодонск, в котором он еще недавно жил. Изнутри этого дома город было не узнать. Сева подхватил там какую-то старую бесформенную шляпу – вещь, в их семейной квартире немыслимую, – и, примерив раз, получил ее навсегда. И вот он шел в этой шляпе, художник среди людей, глядел с удивлением на город последней советской стройки, в котором так и не успели вырасти деревья, и понимал, что и сам он уже какой-то другой. «Люлей бы не выхватить», – мрачно подумал он, проходя мимо молчащей компании подростков в этой шляпе.

А на хеллоуин в общаге Сева целовался со Светкой. Та вошла без стука в гриме то ли феи, то ли ведьмы – Сева не разглядел, потому что фея впилась в него, чистившего картошку в обличии старого седого демона. Этот поцелуй давно назревал. Но через минуту она вырвалась и попыталась порхнуть к двери. Демон ухватил ее за юбку – та чуть не стянулась.

– Ты думаешь, что со мной так можно? – сипло спросил Сева откуда-то снизу.

– Феям все можно, – сказала она и убежала.

Сева поднял брошенные где попало картофелину и нож. И чем обыденнее были его действия, тем сильнее жег демонический гнев. Ты, девочка, кажется, не понимаешь, во что ты вляпалась. Наша бабочка решила полетать над вулканом. Наша летунья дразнит чудовище. Я просто сожру тебя, милая. Я накажу тебя за твою легкость. Сева не узнавал этого голоса, звучащего в голове, но он странным образом нравился ему.

По городу было расклеено несколько черно-белых афиш. На них было крупно: «Всеволод Калабухов с программой “Оскомина”», мельче – «стихи, мелодии, голос», еще мельче – логотип творческого объединения «М’Арт», которое в процессе написания афиши придумал Егор, и – «вход свободный».

Сева приехал за сутки до вечера. Захватил пачку своих книжек – и сразу по приезде пошел отнести две штуки в юношескую библиотеку в соседнем доме. Он зашел туда – и что-то в груди защемило, как будто он вошел в намоленный им самим храм, в котором ему впервые открылся замысел самого себя. И в храме этом у кого-то хотелось просить прощения. Причем совсем не за украденный когда-то томик Достоевского. За столом сидела женщина, которую он сразу узнал – а она его. Сева не помнил, как ее зовут, но она была тогда – среди бардов. Она общалась с Сергеем, который коллекционер. Она никогда не открывала рта, когда звучала музыка, – никаких разговоров. Да, и она слышала, как он поет. У нее были большие лучистые глаза – княжна Марья у маленького очага культуры.

Сева подарил книги, пригласил на «Оскомину». Она обрадовалась – и вдруг, задумавшись, спросила:

– А вы могли бы спеть у нас в техникуме?

– Конечно, – ответил Сева, услышав лишь то, что его просят спеть, и ни о чем больше не спрашивая.

– У нас хороший актовый зал.

– Только я буду один, – предупредил он, в душе воскликнув: «Никаких клоунов!»

Они договорились, что Сева придет с гитарой на следующий день после своей презентации.

В гримерке центра «Панорама» было жарко. Егор устало курил, отмахиваясь от прибывшей и как никогда влюбленной в него Светланы. Он находил, что комментировать в генеральном прогоне. Он подсказывал Севе, как декламировать, а Сева не злился, но делал по-своему, считая декламацию эстетской пошлостью. А вот клоун слушал внимательно, иногда спрашивая: «А вот это – как вот это читать? А то это же современные стихи…»

Программы хватало минут на сорок пять, Сева мог ее исполнять с любого места и не чувствовал потребности в репетициях – только в регулярном пении. Ему нравилась балетная пара, симпатичная и добрая. Для них он был поэт, они для него – танцоры. Им было любопытно.

У него не было совершенно никакого волнения перед сценой, перед началом концерта ему, скорее, было просто скучно и досадно, что сейчас нельзя заняться каким-нибудь делом, – хотя дел никаких не было. Он знал, что придет мама, он волновался за нее.

Да, она сидела ряду в пятом. Из луча света на сцене Севе показалось, что он видит в темноте ее изумленные глаза. В зале было человек сорок, из которых человек шесть знакомых.

В этот вечер Волгодонск девяностых давал искусство. Для тех, кто представлял себе запах Серебряного века, пахло Серебряным веком – и это на развалинах мирного атома. Они видели дерзкого незрелого мальчишку с сильным голосом, раскрыть который эти песни не могли. В его строках была божья искра, но – а где ее нет? В его образе было обаяние небитой смелости – но это с годами пройдет. Есть свой природный тембр и широкий диапазон, но посмотрите, сколько он курит. Посмотрим на него через пять или даже через три года. А пока да – что-то в этом есть, что-то нам это обещает.

Как хорошо ему было на сцене! Сева сидел в серой чуть великоватой футболке на стульчике для пианино и, подавшись вперед, играл и пел то, что было родным и странным до тошноты.

Он чувствовал себя в детстве, в том детстве, когда еще не ушел отец. Сейчас, на сцене он ощущал, что ему выделили пространство в мире, дали ему посуществовать в его естественном фантазийном виде. Потому что художника не существует до тех пор, пока люди не расступаются, освободив для него небольшое условное пространство. В этом пространстве другое время, иное место, но при этом – вот она, реальность – протяни руку. И искусство возможно только на этом пятачке. Там, где люди не расступаются, искусства просто нет – оно задыхается внутри черепных коробок, прячется, живучее, но немое, по письменным столам, довольствуясь сценой чистого листа. Это тоже, в общем-то, немало, но голос – голос требует звучать. Не оправдываясь за то, что посмел побеспокоить.