Илья Кочергин - Точка сборки (сборник)

Сюда сходились и здесь заканчивались все автомобильные трассы союзного значения и железнодорожные нитки, похожие на карте на паутину с кремлем-крестовиком в центре.

Но отсюда же, с нулевого километра, они, по всей видимости, и вели во все стороны света.

Ко времени Сашкиного совершеннолетия государство окончательно проиграло холодную войну, вывело войска из Афганистана и наступил непривычный мир. Границы смыслов подразмылись, точки отсчета стали меняться, и Сашок совершенно уверился, что нулевой километр великой страны не может быть целью.

В Иркутске старый мамин друг, дядя Ваня Цейдлер, согласно полученным из Москвы инструкциям, постарался удержать его от дальнейшего продвижения – звал к себе на дачу, где росли настоящие кедры, пугал трудностями таежной жизни, завистливо затягивал Сашкин отъезд, потом признался, что эта роль тяготит его. Было даже немного жалко дядю Ваню: тяжело, наверное, быть старым маминым другом. Да вообще – старым.

Было потеряно четыре дня, но Сашок исходил новый для него город, провел бесконечные часы, наблюдая за течением Ангары. Река была с виду очень даже сибирская. Первая сибирская река, на светлый берег которой он ступил.

В Улан-Удэ за пятьдесят копеек желающих пускали ночевать в комнату для инвалидов – помещение на вокзале, в котором рядами стояло штук двадцать коек. Восхитительная простота и приобщение к жизни. Очень хотелось погрузиться, приобщиться и стать своим.

Через три дня на маленьком рейсовом самолете он достиг Усть-Баргузина, где вышел на берег Байкала. Слово «баргузин» звучало волшебным образом, хоть говори его шепотом, хоть напевай на любой мотив. Улицы тянулись между высокими глухими заборами, за которыми шла крепкая сибирская жизнь, к ней он тоже мечтал приобщиться. Сашок успешно провел переговоры с надменными вертолетчиками и на следующий день забесплатно оказался в поселке Давша – центральной усадьбе заповедника.

Директор не выказал радости, но отправлять домой к маме не стал, пожалел, взял пожарным сторожем на новую территорию заповедника в северном лесничестве. Сашок провел два месяца в одинокой избушке на берегу Байкала. Играл потрепанными картами в кинга с метеорологами из Иркутска, учил новые песни на гитаре, купался, рыбачил и загорал. Два раза в день выходил на связь с Северным кордоном, докладывал – кто и в какое время проплывал по озеру.

Раз в неделю метеорологи гнали самогонку и уносили подальше в лес все тазы, фляги и ведра, чтобы не использовать их как мишени во время веселья.

Верховка и низовка гнали волны вверх и вниз, одуряюще пахло багульником, на той стороне поднимался из воды Байкальский хребет, на этой стороне маячил вдалеке Баргузинский, звал бог знает куда. Дрались между собой собаки, на самодур клевали хариусы и ленки.

Вечерами метеорологи рассуждали, почему мухи не падают с потолка – крючки у них на лапах или присоски? Могли ли мамонты копытить траву из-под снега, как монгольские лошади или олени? Раскосы ли якутские собаки или только так кажется?

Тайга, дальние хребты лежали и ждали, по-прежнему недоступные. Жилья на зиму не предвиделось. Байкал же теперь, после двух месяцев наблюдения за плавсредствами, представлялся Сашку слишком оживленной транспортной артерией.

К осени Сашок отступил на исходные позиции, на нулевой километр, и устроился работать ночным уборщиком в «Макдоналдс». Работа была супер – в иностранной компании, с возможностью роста, он получал больше, чем доктор наук в материном институте. Пока оттирал столы, стены и прилавки, пропитываясь запахом моющих средств, двадцать пять его писем в разные заповедники ушли на восток и на север, добрались до адресатов, и обратно пошли ответы за подписями главных лесничих: «Штаты заповедника укомплектованы полностью», «На данный момент не имеем свободных ставок». Из Кроноцкого на Камчатке написали лаконично, как на дверях гостиницы: «Мест нет».

Только раздразнили – видимо, такая работа нарасхват, желающих слишком много.

Сашок вечерами курил у стеклянных дверей «Макдоналдса», смотрел на Пушкинскую площадь, и Москва представлялась ему большим муравейником, в котором поковыряли палкой. У каждого здесь своя функция – и у этой идущей мимо девушки с независимо вздернутым подбородком тоже. Рабочие муравьи, муравьи-няньки, муравьи-солдаты. Они привязаны к центру муравейника, к его смыслу, к матке, несущей золотые яйца. Как, впрочем, и сама матка, обреченная на жизнь в подземельях своего замка. Сашок другой. Он ощущал себя летучим муравьем, который отправится создавать новые смыслы в новом месте. Он был самым ценным порождением этого муравейника, и все эти люди, и все его предки трудились ради Сашкиного вылета.

Великий поход продолжился в начале октября. Пришло письмо. Свободное место обнаружилось на отдаленном заповедницком кордоне Букалу в Южной Сибири, который не был отмечен на доступных Сашку картах.

От Барнаула в окне автобуса тянулась плоская земля, похожая на рязанские просторы или что-то в этом роде. Но это для нас похожая, Сашка обмануть было невозможно. Сашок глядел в окно и твердо знал, что над рязанскими просторами небо как выцветший ситец, что рязанская березка похожа на жену чужую, клен – на пьяного сторожа, а ивы – на кротких монашек. Он вглядывался в пейзаж и с радостью видел, что совпадений тут нет. Все непохоже. И кленов не видно.

Ради справедливости нужно признать, что Сашок пока слабо представлял, как шепчутся под ветром чужие жены. Но этот легко исправимый недостаток молодости не мешал первопроходцу.

Сашок не думал и не делал выводов, он чувствовал, действовал интуитивно и бессознательно, как и следует поступать, вырвавшись из пробитой родителями столичной и логичной колеи и очутившись за Уралом, на огромной территории бессознательного, где реки и горы бормочут свои названия на неведомых языках, где не проторены туристические тропинки ассоциативных связей, где еще не поставлены дорожные указатели для пытливых нейронов.

Нужный ему город стоял в предгорьях, в том месте, где ровная степная даль уже сменялась холмами, сопками. Это было похоже на тихое море, по которому идут пологие волны от далекого шторма.

От города он еще пять часов трясся в пазике и наблюдал, как земляные волны становятся все круче и круче. Склоны были расцвечены, что называется, яркими красками осени. Берешь подмосковный, точно терем расписной, лес – зеленый, золотой, багряный – и ставишь его наискосок, наклоняешь туда-сюда. Тихие задумчивые речушки вдруг начинают стремительно скакать по камням, блеклое небо набирает цвет, густеет. Уходит тягучее среднерусское томление, воздух становится суше, хочется куда-то двигаться, скакать, брать с налета ленивые города и разрушать их. Остаются за тридевять земель, в далекой Европе, княжеские дубы-колдуны, заменяясь вольными лиственницами, из земли выпирают дикие камни, и идет веселая, бодрая, радостная сибирская осень.