Илья Кочергин - Точка сборки (сборник)

В Аирташе он ночевал в бесплатной гостиничке с проезжим парнем из Белокурихи, перед сном за компанию ходил вместе с ним по поселку и искал тех, кто в прошлый раз хотел обидеть этого парня. Занятие бессмысленное: парень даже не помнил, сколько их было и как они выглядели. Сашок немного боялся и не хотел, чтобы кто-нибудь находился.

На следующий день он плыл на катере с гидрологами, смотрел, как в определенных точках в озеро опускают диск Секки, определяя прозрачность воды. Вода была очень прозрачная. А еще через день его оформили на работу.

В заповедницкой заежке, где временно он поселился, Сашок встретил себе подобных, тех самых летучих муравьев, из-за которых были заняты все ставки лесников на охраняемых природных территориях от острова Врангеля, торчащего мурашкой в Чукотском море, до колдовского Мурмана.

Два молодых человека – один из Саратова, другой из Киева – сидели друг напротив друга на полу, перед ними был казанок с нагретым на печке горохом. Они по очереди ударяли в горячую крупу пальцами. Через год таких тренировок, если их не прерывать и не отвлекаться на более интересные вещи, пальцами можно легко пробить горло любому противнику. Кстати, с такими пальцами гораздо легче учиться играть на гитаре – не так больно зажимать струны.

Третий из них, питерский, лежал на кровати и читал «Чжуд-ши» – средневековый тибетский трактат о лечении различных болезней. Читающий делился с остальными новыми знаниями.

– Болезни костей, – высоким молодым голосом говорил он, – дрег и рканг-бам. Болезни, проникающие внутрь и наружу, – болезни бад-кан смуг-по, дму, ор, скйа-рбаб, гчон, шесть видов жара, грамс-па, кхругс-па, римс, брум-бу и лхог-па.

Книги занимали в этом мужском общежитии довольно много места. Сашок расстелил на одной из кроватей спальник, взялся за потрепанную «Тайную доктрину» Блаватской, но моментально и счастливо уснул и очнулся так же счастливо и моментально от запаха жареной картошки.

Озеро было похоже на маленький Байкал – такая же глубокая, сдавленная горами расщелина, заполненная чистой водой. За самыми дальними, уже побелевшими гольцами призрачно маячили еще более дальние, и там, на горизонте, божественно смешивался чистый белый цвет и нежнейший бирюзовый или голубой. Чем бы ты ни был занят при свете дня, взгляд тянулся на юго-восток, к недостижимой границе белого и голубого, где терялась цель великого Сашкиного похода.

Гуляя вдоль озера, Сашок наткнулся на свилеватое, истертое штормами бревно – наполовину ушедший в гальку, перекрученный ствол дерева, которое, вероятно, прожило трудную, упорную жизнь. Долго изучал узоры волнистых волокон, наклонял голову в разные стороны. Позвал Витю Карпухина.

– Глянь. Ты видишь что-то эротическое? Не торопись только.

Впереди была счастливая вечность. Поэтому они постоянно спешили в радостном нетерпении, поэтому Сашок попросил не торопиться.

Витя смотрел, но не видел. Снял солнцезащитные очки, нацепил с одной стороны бревна. Получилось бревно в очках. Он ошибся, тут не важно было – где верх, где низ, тут весь прикол был в изгибах розоватых волокон, они просто вились очень эротично. В любую сторону так вились.

Витя лег на бревно, потом перевернулся на спину, вытянулся рядом.

– Сфоткай меня на память рядом с ней! Ее зовут Галя. Галечка, Галина.

Витька был простой и чудесный, Сашок хотел бы стать таким. Естественным и простым. Отец таким был, люди его любили. Отец говорил, что для этого нужно быть здоровым, сильным (отсюда уверенность в себе), нужно быть специалистом в своей области, не жалеть себя и не дрейфить. А Сашок, по словам отца, был домашним, жалел себя и дрейфил. И главное, специалистом не был.

То, что представлял из себя Сашок, называлось у отца «жалкий тип». Таким становился человек, позволивший матери избаловать себя, человек, лишенный здорового честолюбия, позволяющего штурмовать любые твердыни, человек, у которого нет внутри железного стержня и четкой программы и который не умеет быстро и безошибочно отличать добро от зла.

Отец не жалел себя и не дрейфил. Сашок не помнил, чтоб он хоть раз отгулял отпуск полностью. За пару месяцев до смерти пожаловался, что стало трудновато забегать по лестнице на пятый этаж. Сашок гордился им и не любил смотреться в зеркало.

– Давай, Галя ждет! Снимай уже. – И Витька сделал широкую улыбку.

Через неделю вертолет, нагруженный патрульщиками, их прекрасными рюкзаками, восхитительными трехлинейными карабинами, седельными сумками и седлами, чудесно пахнущими потертой кожей, разбежался на террасе, где были сады и вертолетная площадка, и поплыл по воздуху над озером. Внутри сидел оглохший от счастья и шума винтов Сашок, гладил дрожащую лайку Жени Веселовского, поглядывал в круглое окошко и хотел запомнить все изгибы берегов, все долинки и распадки, смотрел в приблизившиеся порозовевшие вершины гор.

Какие-то двести километров удовольствия, и машина сделала круг перед посадкой. Сашок увидел крытые тесом крыши кордона Букалу, нескладно прилепившиеся под выцветшим на солнце склоном горы. Он сразу узнал это родное, незнакомое место, это была конечная точка его великого похода.

Поход закончился, мечта состоялась. Перед ним лежал огромный, незнакомый, любимый мир с нежной глазурью гольцов на горизонте. Предстояла колонизация этого пространства.

Следующим рейсом прибыл Витя Карпухин.

Разноцветных склонов, как на пути к озеру и на самом озере, Сашок тут не увидел, вся тайга желтая от лиственниц, от выстлавшей землю хвои. И желтая сухая трава на открытых местах. Березы здесь не растут – слишком высоко. Чернота кедрачей поверху только подчеркивает однотонность пейзажа. Ни ветерка, ни звука весь этот желтый месяц – весь конец октября и начало ноября, а потом вдруг с вечера снег, как будто красок в мире больше нет и не будет. На следующий день жесткое яркое солнце так бьет в этот снег, что весь день щуришься, как будто спросонок, или вдруг небо опустится до самых лиственных верхушек на соседнем холме и напустит на пейзаж снегопад, мельтешение такое, словно белые помехи в телевизоре. И тогда можно долго смотреть из окошка выпученными, остановившимися глазами, как во дворе неподвижно стоит у коновязи черная лохматая лошадь, смотреть, пока незаметно наступившие сумерки не скроют лошадь, и вместо нее, если зажечь керосинку, в оконном стекле будет видно слабое отражение того, как ты ходишь по комнате, пьешь чай или варишь на печке лапшу.

Первую неделю у них в Букалу жили патрульщики, собирались в тайгу.

Женя Веселовский с утра, выйдя во двор, опустошал свое сознание криком. У него был большой рот и большой объем легких. Он походил в этот момент на льва, обозначающего свое присутствие в пустыне, или на оленя, ревом вызывающего соперника на битву. Опустошенное сознание наполнялось чем-то хорошим – Женя улыбался, осматривая небо и горы, блеск золотых коронок на зубах придавал всему этому торжественность обряда.